Глава

5

"ПО СИНИМ ВОЛНАМ ОКЕАНА.."

(3-ст. амфибрахий: интеграция ореола)

Был верен себе до кончины Почтенный и старый шаблон. Однажды с насмешкой змеиной Кинжалом он был умерщвлен.

Когда с торжеством разделили
Наследники царство и трон, -
То новый шаблон, говорили,
Похож был на старый шаблон.

Саша Черный, 1910


 


 


3-СТ. ЯМБ был одним из самых старых размеров русской силлабо-тоники. 3-ст. амфибрахий по сравнению с ним на сто лет моложе, его активная разработка начинается только в 1840-х годах. Кроме того, он однороднее: подавляющее боль­шинство стихотворений 3-ст. амфибрахия (Ам3) имеют рифмов­ку ЖМЖМ, иные разновидности - редкие исключения. Этим он легче для анализа: в нем сравнительно легко выделить основные семантические окраски, и в каждой - некоторое ядро (или не­сколько ядер), наиболее устойчивый метрико-семантический стереотип, иногда сопровождаемый ритмико-семантическими стереотипами, и вокруг него - слой менее отчетливых случаев. Семантический ореол Ам3 уже привлекал внимание исследо­вателей. Ему были посвящены две заметки [Маллер 1970; Мерлин 1979]. Л. Маллер считает основной темой русского Ам3 преодо­ление препятствий, труд, героизм, подвиг; В. Мерлин указывает вторую основную тему: осень, утрата, грусть (некоторые другие его указания опираются уже на наши данные). И то и другое на­блюдение справедливо; но это лишь выхваченные наудачу фраг­менты довольно сложной системы семантических окрасок. На­метить общие очертания этой системы в целом - задача нашего обзора.

Рассматриваться будет почти исключительно Ам3 с оконча­ниями ЖМЖМ, остальные разновидности размера придется упо­минать лишь эпизодически. Поэтому вне рассмотрения останут­ся некоторые намечающиеся метрико-семантические традиции разновидностей Ам3жж ("Древняя колонна" Щербины, "Вечер" Полонского - "Сагурамо", "Я трогал листы эвкалипта..." Заболоц­кого - "Розы Лидице" Дудина) и Ам3мж ("Мне снилось, что ты умерла..." Якубовича - "Обряд похоронный там шел..." Анненского - "Упрек не успел потускнеть..." Пастернака - "В могилу поста­вили гроб..." Куняева). Но они немногочисленны: здесь, кажется, еще не успели сложиться сколько-нибудь отчетливые семантиче­ские ореолы.


0. ПРЕДЫСТОРИЯ. Ам3 - сравнительно мо­лодой размер в русской поэзии. В XVIII в. мы его не знаем, до 1840-х годов примеры его единичны. Это "Что есть жизнь?" Мерзлякова (1808) и "Селянин" Мещевского; потом "Ночь", "Жа­лоба" и "Ночной смотр" Жуковского (1815, 1828, 1836, все с не­стандартным началом от мужского стиха). У старших поэтов и позднее остается тематическая свобода в обращении с Ам3 ("Не­сколько строк о Крылове" Бенедиктова, "Люцерн" его же, "К ла­гунам, как frutti di mare..." Вяземского, "На прощанье" Ростопчи­ной, "Мотылек" Павловой). Даже начинающееся влияние Гейне преломляется здесь необщим образом ("Казалось" Бенедиктова, "Она ничего не сказала, И он ничего не сказал..." Ф. Глинки). Дальнейшее же направление разработки Ам3 подсказали в ко­нечном счете три немецких поэта, два маленьких и один боль­шой: Коцебу, Цедлиц и Гейне. К этим трем точкам сводятся все линии эволюции.

1. ЗАЗДРАВНЫЕ ПЕСНИ. Их традиция начи­нается с перевода Дельвига (1822, совместно с Баратынским и др.) из Коцебу, "Es kann schon nicht alles so bleiben Hier unter dem wechselnden Mond..." (тема бегущего времени нередка в Ам3 немецких песенников начала XIX в.: "Sekunden verdrängen Sekunden...", "Wie schön ist das Wechsel der Zeiten..." и др.):

Ничто не бессмертно, не прочно Под вечно-изменной луной. О дружба, да вечно пылаем Огнем мы бессмертным твоим!..;

на тот же "голос" - дельвиговский же экспромт на лицейскую го­довщину 1824 г.: "Семь лет миновало, но, дружба, Ты та же у ста­рых друзей...". Этот мотив доходит до "Сколия" М. Дмитриева (1842: "Неверно ничто под луною...") и до "Друзьям" Вяземского (1862):

Я пью за здоровье немногих,
Немногих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней...

Но, конечно, были здравицы и без темы времени (Кроль, 1866 и особенно - Языков, 1829: "...Да здравствует Марья Петров­на, И ручка и ножка ея!").

В советской поэзии эта окраска оживает сперва именно на материале XIX в.:

Я ставлю за пьянство и карты, За братство, за взлет жу­равлей С полей запотевшего марта Весь бренный поэта елей... (Ю. Лапин, 1922);

За юность, за алые розы, За все, что восторгам дано, За пол­ные страсти угрозы Я пью золотое вино. (Л. Никулин, 1918);

Не надо ни нот, ни оркестра - Была бы гитара шумна. Юристы шестого семестра Сейчас веселее вина. Пылают вос­кресные ленты, А Кетхен целует меня. Так лейте же больше, студенты, В широкую глотку огня! (Вс. Рождественский, 1922-1926);

Сегодня ты сызнова в Царском, От жженки огонь к потол­ку. Ликуя, идут вкруговую Бокалы, стаканы, ковши... (Корнилов, о Пушкине, 1936);

Течет разговор о "Полтаве", Шипя, остывают чаи. А он мне читает о славе Последние ямбы свои... (Недогонов, 1936).

Сюда же примыкает инфернальное "Мы" Антокольского (1927-1967: "Мы - волны растущей лавины, Солдаты последней войны... Мы - Хлебников, Скрябин и Врубель, И мы не хотим умирать!.."); нарочито архаизированная "Заздравная песня" Са­мойлова (1970-1974: "Забудем заботы о хлебе, Хлебнув молодого вина. Воспомним заботы о небе, Где плавает в тучах луна...") и, конечно, мандельштамовское (1931, сдвоенными строками):

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,

За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня...

Заздравные песни на современные темы начинают появлять­ся в конце 1930-х годов и строятся обычно на формуле "Да здравствует..." или "За..! за..!":

Да здравствует наша пирушка, Веселый и тесный кружок, По правую руку - подружка, По левую руку - дружок... (Про­кофьев, 1939);

...Да здравствует наша дорога, Земля от версты до версты И небо, которое строго Смотрело на нас с высоты... (Межиров, 1946);

...Будь счастлива, молодость, где бы Ни шла ты сквозь вьюги и зной!Да здравствует мирное небо Над каждой былинкой зем­ной!.. (Щипачев, 1958);

...Так грянем, товарищи, "горько!", Наполним бокалы вином И хором студенческим дружным Заздравную песню споем! (Дори­зо, 1950);

...И друг обращается к другу, И песня выходит вперед... (Ду­дин, 1960);

...Мы снова сошлись воедино, Мы снова за старым столом... (Недогонов, 1946);

...За мужество - наше богатство, За пушечный грозный на­бат, За наше окопное братство Прямых и упрямых ребят!.. (Сурков, 1942).

Самое монументальное из этих стихотворений - "Заздравный тост" Тихонова (1939) - 12 восьмистиший с 50 "за..!" От таких здравиц легко и естественно совершается переход к торжествен­ной, гимнической семантике (о которой ниже, п. 4), например: "Да здравствует долгие годы, Да будет во все времена Страна тру­дового народа, Советская наша страна!.." (Исаковский, 1946).

К заздравным песням восходит и "Курсантская венгерка" Лу­говского (1939), местами почти напоминающая цитированную "Пуншевую песню" Рождественского:

Сегодня не будет поверки, Горнист не играет поход. Курсан­ты танцуют венгерку, Идет девятнадцатый год... И шелест потертого банта Навеки уносится прочь - Курсанты, курсан­ты, курсанты, Встречайте прощальную ночь!.


Здесь совмещены и старинный фон, и современный быт, а с праздничной темой скрещиваются торжественная "маршевая" и тревожная "романтическая" (о которых ниже, п. 4-5), ср.:

...Заветная ляжет дорога На юг и на север - вперед! Тревога, тревога, тревога - Тревога курсантов зовет... (Луговской, 1939);

...Веселая в сердце тревога, И кровь молодая поет: Дорога! до­рога! дорога! Веди нас, дорога, вперед!.. (Лебедев-Кумач, 1937).

Несомненным отголоском "Венгерки" являются "В городском саду" Орлова (1949-1953) и "1917 год" Ушакова (1967), а позд­ней полемикой против "Венгерки" - "Прощальное" Рубцова (1968): "... Замолкли веселые трубы И танцы на всем этаже, И дверь опустевшего клуба Печально закрылась уже... И сдержан­ный говор печален На темном печальном крыльце. Все было ве­селым вначале, Все стало печальным в конце".

2. БАЛЛАДА. Во главе этой традиции стоят четы­ре образца (не считая пробного языковского "Романса", 1824): "Ночной смотр" Цедлица - Жуковского (1836), "Воздушный ко­рабль" Цедлица - Лермонтова (1840), "Тамара" Лермонтова (1841) и "Гренадеры" Гейне - Михайлова (1846). Немецкий ори­гинал "Ночного смотра" - 3-иктный дольник, "Воздушного ко­рабля" и "Гренадеров" - 4-3-иктный дольник; переработка доль­ника в более силлабо-тонически привычный амфибрахий, как известно, общее явление в русском XIX в. Жуковский в чернови­ках колебался, выравнивать ли ему "Ночной смотр" в 3-ст. ямб или 3-ст. амфибрахий; выбрав амфибрахий, он определил доро­гу и для Лермонтова, и для всей последующей балладной тради­ции.

Заметим две стилистические приметы лермонтовских бал­лад: а) зачин от обстоятельства места ("По синим волнам океа­на", "В глубокой теснине Дарьяла"), б) параллелизм с отрица­нием ("Не слышно на нем капитана, Не видно матросов на нем"). И то и другое станет приметой традиции; ср., например, зачины:

По славному русскому царству...

По гребле неровной и тряской...

По диким степям Забайкалья...

По рынку враждующих партий...

В счастливой Москве на Неглинной...

В Москве за Калужской заставой...

В Москве у Коровьего вала...


В Москве в отдаленном районе...

В одной новгородской деревне...

В лесу под зеленым навесом...

В лесу возле кухни походной...

В лесу над росистой поляной...

В лесу на проталой полянке...

На взморье у самой заставы...

Над озером тихим и сонным...

На душных путях отступленья...

От павших твердынь Порт-Артура...

У дальней восточной границы...

У самой границы в секрете... и проч.

(А.К. Толстой, аноним, Пальмин, Некрасов, Лебедев-Кумач, Алма­зов, Матусовский, Симонов, Минаев, Твардовский, Маршак, Случевский, Клычков, К. Прутков, Долматовский, Щепкина-Купер­ник, Тан-Богораз, Исаковский). Ср. пародическую смену про­странства на время: "В проклятый период застоя, Прощенья которому нет, Хотела отважная Зоя Придумать хороший сонет..."

(З. Эзрохи).

Менее всего откликов вызвала "Тамара", популярная в песен­никах, но, из соображений педагогических, непопулярная в школьных хрестоматиях: таково "Подражание восточным" Мея (1856: "...И вслед за женою поспешно Безумная жертва пошла...") и "Статуя" Случевского, где тема "Тамары" скрещивается с темой лермонтовской же "Русалки". От Случевского, в свою очередь, эта тема переходит в "Сон" Лозина-Лозинского: "...И зная, что я уми­раю, Что кровь леденеет моя, Я тело наяды ласкаю, Холодное те­ло ея..." - но тут уже присоединяется дополнительное влияние традиции "сна" (см. п. 3б). Более отдаленное сходство (мотив обольщения) - со стихотворениями А.К. Толстого "Где гнутся над омутом лозы..." (1856) и Заболоцкого "Одиссей и сирены" (1957).

"Гренадеры" Михайлова дали особенно много прямых пере­певов и цитат. Таковы "Три ландштурмиста" Ушакова (1930; рядом в том же цикле "высоких пародий" - такой же перепев "В двенадцать часов по ночам Монарх переходит границу..."); такова "Баллада" Светлова (1927) о мертвых верденских солда­тах; таковы стихи Эренбурга (1947):

...Но вдруг замолкают все споры, И я - это только в бреду, -Как два усача гренадера, На запад далекий бреду...

Ср. повторение синтактико-интонационной схемы "Гренадеров" в "Песне старого шахтера" Смелякова (1947): "Когда повалюсь я на уголь, Ты слез понапрасну не лей - Возьми мою лампу, стару­ха, И ниже отцовской прибей...". Сюжетная ситуация "Гренаде­ров" ("возвращение на родину") переходит в анонимную песню "По диким степям Забайкалья..." (упом. с 1887 г.), а от нее -к Щепкиной-Куперник (1905): "От павших твердынь Порт-Арту­ра, С кровавых маньчжурских полей Калека, солдат истомлен­ный К семье возвращался своей..." (отсюда Ам3 в "Портрете" Си­монова, 1938: "...Как вспомню напрасные раны, Японскую вспом­ню войну..."). Эта же ностальгическая тема прочно связывается с 3-ст. амфибрахием у Адамовича: "Когда мы в Россию вернемся... о Гамлет восточный, когда? Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода..." (1929, сдвоенными строками; потом такие же сдвоенные строки - в "Старых песнях" Седаковой: "... Вставай же, товарищ убогий! солдатам валяться не след. Мы вы­пьем за верность до гроба: за гробом неверности нет"); у него же - "Когда успокоится город И смолкнет назойливый гам, Один выхожу я из дома В двенадцать часов по ночам... И то, что забы­ла Россия, Опять вспоминается мне..." (1923 - по "наполеонов­ской" ассоциации опять скрещение с "Ночным смотром"); "Есть память, есть доля скитальцев, Есть книги, стихи, суета, А жизнь-жизнь прошла между пальцев На пятой неделе поста" (1953).

"Воздушный корабль" сразу любопытно скрещивается с лер­монтовским же "Последним новосельем" (Михайлов, "Могила", 1846):

Из бездны далекого моря Глядит одинокий гранит... На ост­рове том есть долина... А с листьев катилися слезы На желтый холодный песок... (ср. потом у Кречетова: "Есть остров на море да­леком, Покоем забвенья объят...").

Потом, не считая прямых перепевов (Трефолев, 1877; Мая­ковский, 1928: "...У корня под кедром дорога, А в ней император зарыт..."), этот Ам3 становится знаком морской романтической темы - например, у Тана ("Цусима", 1905), Бальмонта ("В пусты­не безбрежного моря Я остров нашел голубой..." - "Мертвые ко­рабли, 5", "С морского дна, 5", 1895-1902). Пастернак выбирает для инвективы против Маяковского Ам3 именно под влиянием "морского" образа "...Вы, певший Летучим Голландцем Над краем любого стиха...". Под "корабль-призрак" окрашивается даже бро­неносец "Потемкин" (Шенгели, 1924: "...Лишь ночью прозрачный прожектор Тревожным взмывает крылом, И трогает звезды, и мо­лит О мирном и милом былом..."). Потом эта тема продолжается у Светлова (1928: "...Летучий Голландец убит"), Луговского (1924, "Как рокот железных уключин..."; ср. "Свидание" Уткина, 1926) вплоть до метафорического "Пирата" Долматовского (1960: «...Пират управляет конторой Под маркой "такой-то и Ко"...») и стихов о возложении венков на Балтике (Вс. Рождественский и тот же Долматовский, 1972).

Даже оторвавшись от морской темы, этот Ам3 остается зна­ком экзотики: таковы "Еврейские песни" Мея (1860), "В раю" Брюсова (1912), "Океания" Асеева (1921). Экзотика может быть не только географической, но и исторической: таковы у Белого (1903) "Опала" ("Блестящие ходят персоны, Повсюду фаянс и фарфор..." и "Объяснение в любви" ("Сияет роса на листочках... Смеется под звук клавесина И хочет подругу обнять..."; отсюда "Алиса" и "Маскарад в парке" Ахматовой, 1912: "Как вы улыбае­тесь редко, Вас страшно, маркиза, обнять..."). У Белого это сопро­вождается автопародиями "Скромная любовь" и "Роскошная де­ва" (1908) и антиэкзотикой карикатурной бытописи "Из окна" и "Незнакомый друг" (1903). Излишне напоминать, что в русском XVIII в. 3-ст. амфибрахий не существовал; его применение к это­му материалу давало приблизительно такой же художественный эффект, как у художников "Мира искусства" - применение сов­ременных графических и живописных приемов к тематике ро­коко. Как намек на старину, этот Ам3 доходит до "Старого замка" и "Цыганки" Кедрина (1939, 1943).

Два любопытных скрещения Ам3 "Воздушного корабля" с другими лермонтовскими темами мы находим у Г. Иванова (1930, 1950-е): "...И нет ни России, ни мира, И нет ни любви, ни обид: По синему царству эфира Свободное сердце летит" (ср. "На воздушном океане..."), "...И не отзываются дрожью Банальной и сладкой тоски Поля с колосящейся рожью, Березки, дымки, огоньки..." (ср. "Родина").

2а. ПЕСНЯ. Затем баллада переходит в песню. "После битвы" Щербины (1844), откровенно копируя лермон­товское "Не слышно на нем капитана...", -

Не слышно на палубе песен, Эгейские волны шумят... Раски­нулось небо широко, Теряются волны вдали... -

дало начало популярной песне Г. Зубарева "Раскинулось море широко..." (ок. 1900 г.). Одновременно явились анонимные "Мор­ская легенда ("Свершилось ужасное дело - Командой убит капи­тан...") и еще более популярное

Окрасился месяц багрянцем, Где море шумело у скал. Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя ожидал...


Этот размер част в народных балладах о современных собы­тиях: например, о разбойнике, убившем женщину с младенцем и испепеленном молнией: "По старой Калужской дороге, Где сорок восьмая верста, Стоит при долине широкой Разбитая громом со­сна..." (вариант цитируется в "Золотом теленке" Ильфа и Петро­ва). Ср. песню 1907 г. "На Нижнетагильском заводе Над старым большим рудником Стряслася беда роковая Над тем молодым бедняком..." и стилизацию Долматовского "Старинная шахтер­ская" (1949): "На шахте Крутая Мария Однажды случился обвал. На уголь, на глыбы сырые Мой верный товарищ упал..." Отголо­ски той же поэтики - в песне Исаковского (1942): "Летели на фронт самолеты, Над полем закат догорал, И пели бойцы на при­вале, Как сокол в бою умирал..." и в балладе Смелякова "Цыганская рапсодия" (1967): "...Сработано намертво дело, Рыдает наутро се­мья. Не бодрым стишком, а расстрелом Кончается песня моя".

Конечно, море может служить знаком романтической тради­ции не только в эпических, а и в лирических песнях; некоторые образно-синтаксические стереотипы сложились и здесь:

Мы вышли в открытое море, В суровый и дальний поход- (Бу­кин, 1944);

Мы в море выходим, ребята, Нам Родина машет рукой... (Долматовский, 1941);

Бушует полярное море, Вздымается борт корабля... (Алтау­зен, 1940);

Грохочет Балтийское море И, пенясь в расщелинах скал.. (Клюев, 1918);

Сурово Балтийское море, Стою на родном берегу... (Про­кофьев, 1956);

Бушует Балтийское море, И ветер ему по душе... (он же 1956);

Играет Цимлянское море, Волну догоняет волна... (Ушаков 1952);

Мелеет Азовское море. Волну громоздит на волну... (он же, 1952);

Шумело Эгейское море, Коварный туманился вал... (Заболоц­кий, 1957);

Охотского моря раскаты Тревожили душу мою... (Куняев, 1963)

2б. Небольшое ответвление образует некрасовский "опыт современной баллады" "Секрет" (1855: "В счастливой Мо­скве на Неглинной..."). Основная часть баллады, воспоминания скупца, уводят к семантике "памяти", завещанной русскому ам­фибрахию не Цедлицем, а Гейне (см. п. За), но предконцовочное "Воспрянул бы снова из гроба, И словом и делом могуч..." ориен­тировано на "Воздушный корабль", как отметил еще Тынянов [Тынянов 1977, 20]. Неожиданный отголосок этой баллады -"Старик" Суркова (1955) об индийском ростовщике ("Умрешь ты во вторник, а в среду Начнут твои сейфы терзать, И внуки-на­следники деду Забудут спасибо сказать..."), а также зачин поэмы Антокольского "Кощей" (1930-е годы): "Чертог на замках и за­творах, Играет мошною Кощей...".

2в. По образцу "Воздушного корабля" А.К. Толстой написал свой "Курган" (ок. 1850 г.): затерянная в степи могила, "Сидит на кургане печально Забытого рыцаря тень, Сидит и вздыхает глубоко... Доколе заря золотая Пустынную степь оза­рит". В печати Толстой отбросил этот конец, от этого связь "Кур­гана" с "Воздушным кораблем" затемнилась. Но вокруг "Кургана" разрослась серия баллад в древнерусских декорациях: Вс. Рожде­ственского "Юность витязя", Сологуба "Вдали над затравленным зверем..." (1896), аллегория Минаева "Сон великана" (1873), анти­алкогольная баллада самого Толстого "Богатырь" (1859) и такая же аллегорическая "Истина" Пальмина (1878). С ними родствен­ны и "Колодники" А.К. Толстого (1876), - хотя они бессюжетны ("...Идут они с бритыми лбами... Что, братцы, затянемте песню... Про дикую волю поют..."), но намек на балладное содержание здесь несомненен. Любопытную параллель представляет у Случевского "На Раздельной (После Плевны)" (1881): поезд с ново­бранцами встречает поезд с инвалидами, всем стыдно и тяжко, но командир гаркает: "Сыграйте ж нам что, черт возьми! - И све­ялось прочь впечатленье..." и т. д. Может быть, отголосок "Колод­ников" есть в "Пленных" Кедрина (1944: "Шли пленные шагом усталым Без шапок, в поту и в пыли...") и "Пленных" Гудзенко (1944: "По городу в пыли кирпичной Пленные немцы идут...").

Но гораздо важнее, что за "Колодниками" следует "бродяжий" цикл амфибрахиев Андрея Белого в "Пепле" (1904-1908). Про­межуточным звеном была стилизованная "Фабричная" Брюсова (1901): "Есть улица в нашей столице... Прими меня, матушка Вол­га, Царица великая рек" (ср.: "Прильнул он к решетке железной..." Сологуба, 1893, с реминисценциями из Фета). От Брюсова же (с эпиграфом!) происходит "Алкоголик" Тинякова (1907): "Послед­ний пятак на прилавок! Гуляй, не кручинься, душа!.. Твое горевое веселье Разбитую душу прожжет, А завтра больное похмелье По-


хабную песню споет!", где строчка про "горевое веселье" предве­щает Блока.

Из десяти 3-ст. амфибрахиев в "Пепле" центральными можно считать следующие:

"Каторжник" ("Бежал. Распростился с конвоем..." и далее о ги­бели в "темной Волге"),

"Бегство" ("...Вон мертвые стены острога, Высокий слепой частокол..."),

"Бурьян" ("...А нынче в родную деревню, Пространствами стертый, бредет..."),

"Шоссе" ("...Иду. За плечами на палке Дорожный висит узе­лок.."),

"Путь" ("Измерили верные ноги Пространств разбежавших­ся вид..."),

"На рельсах" ("...Улегся на рельсах железных, Затих: притаил­ся - молчу..."),

но с ними смыкаются, конечно, и "городские" стихи ("...Прижал­ся к железной решетке - Прижался: поник головой..."), и "желез­нодорожные" ("Жандарма потертая форма...", - может быть, не без влияния на будущий "Вокзал" Пастернака), и "программные" ("...Исчезни в пространство, исчезни, Россия, Россия моя!" - ср. ниже, п. 4). Некоторые интонации Белого предвосхищены очень непохожими поэтами: строки Фофанова, 1900, "Там цепь фона­рей потонула В дали, отуманенной сном, Там ранняя лампа мелькнула В окне красноватым пятном..." могут показаться цита­той из "Пепла". Потом Белый пытался составлять из этих (и дру­гих) стихов "Пепла" связные поэмы; но и без этого внутреннее единство перечисленных образцов достаточно ясно.

2г. Наконец, от той же балладной традиции прихо­дит Ам3 и в "Мороз, Красный нос" Некрасова (1863): вся эта по­эма напоминает разросшуюся и перестроившуюся балладу, речи Мороза - "Лесного царя" и "Тамару", стиль "Не ветер бушует над бором..." - отрицательные параллелизмы "Воздушного корабля". Может быть, сыграл роль и Ам3 лирической аллегории Вязем­ского "Зима" (1849, о природе, засыпающей в мороз) и сенти­ментально-реалистические "Нищие" Плещеева (1861: "Один он... Свезли на кладбище Вчера его старую мать...").

Поэма быстро стала классикой. Курочкин в 1873 г. уже смело цитирует: "Как некогда Дарья застыла В своем заколдованном сне, Так образ Снегурочки милой Теперь представляется мне... Ни звука! Душа умирает... Недвижно сомкнулись уста...", хотя именно строка "В своем заколдованном сне", в свою очередь, заимство­вана Некрасовым у Случевского. Реминисценции "Мороза" всплывают потом у Дрожжина ("В школе у дьячка", 1905: "Зимою метелица злится... Неслись голоса, а за печкой Трещал без умол­ку сверчок.."), у Шубина ("Работник", 1936: "...Теперь он лежит предо мной С приподнятой вверх бородою, Огромный, плечи­стый, седой"), у Фирсова ("Первый учитель": "...В некрашеном светлом гробу. Ушел, говорили, до срока, Все беды теперь поза­ди. Рука его так одиноко Лежала на впалой груди").

Обе внебалладные темы "Мороза", крестьянская смерть и женская доля, получили дальнейшее развитие. Знаменитый от­рывок "Есть женщины в русских селеньях..." определил размер "Москве" Уткина (1943): "Ты стала красивей и строже... Но веет и силой и волей От русской печали твоей..."; "Русской женщине" Шубина (1944): "Ты нас на войну провожала... Ты с нами, родная, ты с нами, - Мы шепчем в кровавом бою..."; "Русской женщине" Исаковского (1945): "...В то утро простился с тобою Твой муж, иль твой брат, иль твой сын... Была ты и пряхой и ткахой, Умела иглой и пилой... Как клятву шептал, как молитву, Далекое имя твое...", - не говоря уже о знаменитом восьмистишии Коржавина "Вариации из Некрасова" (1960):

...Столетье промчалось. И снова, Как в тот незапамятный год - Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет. Ей жить бы хотелось иначе, Носить драгоценный наряд.. Но ко­ни - все скачут и скачут, А избы - горят и горят.

Ср. также: Луговской, "Трактористка Валя" (1947); С. Васильев, "Де­вушка в красном" (1959); Смеляков, "Портрет" (1945); Межиров, "Женщины" (1961-1964). В подражание "Морозу" Л. Столица в своей книге "Русь" (1915) написала 3-ст. амфибрахием целый ак­куратный цикл "Бабы": "Жница", "Швея", "Шинкарка", "Пололка", "Солдатка", "Богомолка", "Знахарка". Здесь "балладная" семантика смыкается с "трудовой", идущей от другого истока (см. п. 3в).

Тема смерти переходит в лирику в знаменитом мачтетовском "Замученный тяжкой неволей..." (1876) с его концовкой о "мстите­ле", перефразирующей "Энеиду", IV, 625. Прямым подражанием ему было "Памяти Баранникова" Фигнер (1887: "Зачах ты в стра­даньях неволи...", а потом отчасти "Матрос" Клюева (1918: "...Заму­чен за дело святое... О где же тот мститель суровый..."). В советское время здесь важнее всего "Памяти Ленина" Твардовского (1949) с явными некрасовскими реминисценциями: "Ему бы, ему бы, род-


ному, Подняться из гроба сейчас...". Этот же размер повторяется в стихах о солдатских могилах: Луговской, "Дивизия встала на от­дых..." (1939) и потом: "У насыпи братской могилы Я тихо, как па­мять, стою..." (Смеляков, 1945), "Покоятся в вечной постели Мои боевые друзья..." (Дудин, 1961), "Над свежей могилой героя Клянут­ся сурово друзья..." (Уткин, 1942). Здесь вырабатывалась "торжест­венная" семантика Ам3, о которой речь дальше (п. 4).

3. ГЕЙНЕ. Здесь определяющее влияние оказало "Возвращение на родину": отдаление от милой, воспоминания, мечты с виденьями и снами, столкновение возвышенной любви с прозой быта. Иронические, сатирические, гневные стихи Гейне не нашли отклика: в XIX в. единичны остались "Идеальная реви­зия" Курочкина (1860), "Свобода" Омулевского (1867) и даже "Ах, были счастливые годы..." Некрасова (1852), а в XX в. - "Друзьям" Блока ("...Молчите, проклятые книги!" с эпиграфом из Майкова); в свою очередь, строки Блока становятся эпиграфом у Ю. Ман­дельштама, "Ты знаешь ли это мученье... Молчите, проклятые строки, Я вас никогда не писал"). Может быть, от Блока происхо­дят стихи Вс Рождественского на смерть Есенина "Когда умира­ет поэт", Галича - "Когда-нибудь дошлый историк Возьмет и на­пишет про нас..." и два "для себя" написанных стихотворения Кедрина (1936) "Когда кислородных подушек Уж станет нена­добно мне..." и "Соловей".

Любопытно, впрочем, что на первых порах в Гейне привлека­ла не тематика, а структура: схематичность и гиперболичность. Ср. Плещеев (1845): "На небо взглянул я, и тучи Увидел я черные там... И в душу к себе заглянул я: Как на небе, мрачно и в ней"; Михайлов (1847): "Весной перед пышною розой Я тихо с малют­кой стоял... Один на то место пустое Я осенью поздней пришел. И что же?.."; Жадовская (1845): "Ты скоро меня позабудешь, Но я не забуду тебя..."; Щербина (1848): "Любить я способен душою, Ты сердцем способна любить". Отсюда уже только шаг до паро­дии Ломана "Стихотворения в гейневском духе" (1861): «1. С сар­кастическим оттенком: "Я верю: меня ты любила, Да я-то тебя не любил; Меня ты еще не забыла, Тебя я давно позабыл". 2. С оттен­ком иронии: "Меня ты когда-то любила, Тогда я тебя не любил; Теперь ты меня позабыла - И что ж? я тебя не забыл"» и т. д.

3а. ПАМЯТЬ. У начала этой темы

стоят три сти­хотворения А.К. Толстого (1840-1850-е): это "Шумит на дворе непогода...", "Дождя отшумевшего капли..." и особенно "По гребле неровной  и  тряской...",  классическое  описание  феномена "déja vu":

Мне кажется все так знакомо,

Хоть не был я здесь никогда:

И крыша далекого дома,

И мальчик, и лес, и вода...

Первое стихотворение отозвалось у Чюминой, "Из зимних снов" (1901: "За окнами снежно и бурно...") и у Кедрина, "При­рода" (1942: тоже о покинутых домах), третье - в стихах Брюсо­ва (1913): "Над морем, где древние фризы... Бреду я в томленьи счастливом... И кажутся сердцу знакомы... Не с вами ли, древние фризы, Пускался я в дерзкий поход?"

Дальше наступает серия стихов с личными воспоминаниями:

Ты помнишь? поникшие ивы Качались над спящим прудом-(Плещеев, 1858);

Ты помнишь ли? мягкие тени Ложились неслышно кругом.. (Фофанов, 1891);

Ты помнишь дворец великанов, В бассейне серебряных рыб... (Гумилев, 1910);

Ты помнишь, как молоды были Мы той обручальной весной... (Соколов, 1963);

Я вспомнил иные рассветы, Я заново как бы возник... (Шеф­нер, 1977);

Я вспомнил далекие годы... (Тарковский, 1947);

Я помню двадцатые годы... (Недогонов, 1939);

Мы помним степные походы... (Сикорская, 1935);

Я помню паденье Смоленска... (Алигер, 1945);

Я помню декабрь Подмосковья... (С. Смирнов, 1958);

Я помню монтажные доки... (Дудин, 1958);

Мы помним остывшие топки Линкоров, отправленных в док... (Инге, 1941; а кончается заздравной темой: "...За новое сча­стье народа! За зоркую вахту, друзья!");

Я помню парады природы И хмурые будни ее... (Слуцкий, 1957: "...Но я ничего не запомнил, А то, что запомнил - забыл, А что не забыл - то не понял: Пейзажи солдат заслонил...");

Я вспомнил и угол мой дальний, Отца и покойницу-мать-(Михайлов, 1848);

Мне вспомнились чувства былые: Полвека назад я любил-(Случевский, до 1900);

Припомню ровесниц, которым Я сердце открытое нес... (Рыленков, 1938);


Я помню, как звезды светили, Скрипел за окошком плетень... (Рубцов, 1970);

Наверное, с резкою грустью Я родину вспомню свою... (Рубцов, 1970);

И юность, и плач радиолы Я вспомню, и полные слез Глаза моей девочки нежной..." (Рубцов, 1968),

и, наконец, почти автопародийное "Угрюмое" Рубцова (1970): "Я вспомнил угрюмые волны, Летящие мимо и прочь! Я вспом­нил угрюмые молы, Я вспомнил угрюмую ночь. Я вспомнил уг­рюмую птицу, Взлетевшую жертву стеречь. Я вспомнил угрю­мые лица, Я вспомнил угрюмую речь. Я вспомнил угрюмые ду­мы, Забытые мною уже... И стало угрюмо, угрюмо И как-то спокойно душе".

Менее формульно построены, но принадлежат к той же се­мантической окраске, например:

Картины далекого детства Порой предо мною встают... (Плещеев, 1882);

Виденья далекого детства Опять меня сводят с ума... (Жигу­лин, 1971);

В саду том душистые липы, Березы и клены шумят- (Пле­щеев, 1880; ср. он же, 1882);

Три старые липы, мне вторя, Сочувственным звуком шу­мят... (Жемчужников, 1888);

Родные венгерские липы Шумят над его головой... (Симо­нов, 1937; все последние 3 примера - в концовках воспомина­ний);

Как прежде, шумят кипарисы- Все так же луна проплывала-(Луговской, 1939: повторение мотива déjä vu);

Зачем же так ропщет и страждет Бессонная память моя?.. (Фофанов, 1990);

Перстом указательным память Листает мое бытие- (Дудин, 1946);

И прошлое в памяти живо- Куда мне от памяти деться?. Нет с каменной памятью слада- (Дудин, 1962-1963).

Понятно, что сюда же относится не только повторяющееся "помнить", но и повторяющееся "не забыть": "Забудь меня! Так мне и надо! Лишь я не забуду, мой друг..." (Шефнер, 1946); "Ты ду­маешь, я забываю О мире, кипящем ключом?.." (Тихонов, 1937); "Забудут? вот чем удивили! Меня забывали сто раз..." (Ахматова, 1957). Еще одна повторяющаяся формула А.К. Толстого - это "И все мне до боли знакомо... (Большой пионерский дворец, Бес­сонное зданье райкома, В котором работал отец..." - А. Коваль-Волков, 1972), "Мне все здесь знакомо до дрожи..." (Эренбург, 1947). Самым пространным итогом этой мемуарной семантики можно считать длинное "Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки... Пойдем же! Чем больше названий, Тем стих достоверней зву­чит..." Кушнера (1968), зачин которого подсказан Шефнером ("Пойдем на Васильевский остров...", 1957), и которое в свою очередь вызвало подражания ("Пройдем же по улицам старым -Названий таинственный спектр: За Конногвардейским бульва­ром Ложится Английский проспект..." (Абельская, 1977).

3б. СОН. К этой смежной теме Гейне особенно настойчиво толкал своих русских переводчиков и подражателей: "Во сне я милую видел..." (перевод Фета); "Во сне неутешно я пла­кал: Мне снилося - ты умерла..." (Михайлов); "Мне снилось: на рынке, в народе, Я встретился с милой моей..." (Майков); "Объя­тый туманными снами, Глядел я на милый портрет..." (Михайлов); "Мне снилось: печально глядела луна..." (Вейнберг); "Закрою ль усталые веки И тихо забудусь во сне..." (Михайлов), - не говоря уже о стихотворении "Мне снился сон, что я Господь", которого из осторожности не переводили.

Главным откликом русской поэзии на эту тему был цикл По­лонского "Сны" (1856-1860):

...Мне снилось, румяное солнце
В постели меня застает...
...Мне снилось, легка и воздушна
Прошла она мимо меня...

Последовавшие за этим более мелкие стихотворения также скла­дываются в серию "Мне снилось..." не менее единообразно, чем в "Я помню...". Ср.:

Мне грезились сны золотые! Проснулся - и жизнь увидал- И думалось мне: отчего бы В нас, людях, рассудок силен: На сны не взглянуть, как на правду, На жизнь не взглянуть, как на сон! (Случевский, до 1880 г.);

Мне снилось, что солнце всходило, Что птицы очнулись от сна... (K.P., 1885);

Нам снились видения рая, Чужие леса и луга- (Бальмонт, 1895);


Мне снились веселые думы, Мне снилось, что я не один.. (Блок, 1903);

Мне снилось... Сказать не умею, Что снилось мне в душной ночи... (Вс. Рождественский);

...И если б я был коронован, Мне снились бы своды тюрьмы (Гумилев, 1911);

Я знаю, что сон я лелею, Но верен хоть снам я,- а ты?. (Анненский, 1903);

Ты мог бы мне сниться и реже, Ведь часто встречаемся мы... (Ахматова, 1914);

Мне снилось какое-то море, Какой-то чужой пароход... (Тар­ковский, 1941);

Приснилось мне жаркое лето, Хлеба в человеческий рост-(Орлов, 1949-1953);

Мне берег приснился горбатый, Песчаника желтый обвал-(Дудин, 1960);

Приснился мне берег Катуни, Бегущей в алтайских горах... (В. Федоров, 1945-1950);

За тысячи верст от России Мне снятся московские сны.. (Соколов, 1959);

Бывает, мне страшное снится, Но я пробуждаюсь в ночи... (Шефнер, 1977);

Мне снится такая реальность, Такая жестокая явь... (Мо­риц, 1976);

Товарищам что-нибудь снится: То лес, то цветы, то вода... (Прокофьев, 1953);

И снится мне, будто встаю я От тяжкого долгого сна-(Иванов-Классик, 1873),

и т. д., вплоть до почти пародического "Мне снилось, я - Анна Маньяни..." (Н. Полякова, 1980) или "На пятой неделе запоя Мне сон идиллический был..." (Е. Вензель, 1972).

Особое ответвление темы "видений" берет начало от Фета (1842): "Давно ль под волшебные звуки Носились по зале мы с ней? Теплы были нежные руки, Светлы были звезды очей. Вче­ра пели песнь погребенья...". Ср. почти тотчас у Плещеева (1846): "Я слышу знакомые звуки, Я жадно им прежде внимал, И молча на белые руки, На светлые очи взирал..." - и потом у Гу­милева (1914): "...Какие-то бледные руки Ложатся на душу мою, И чьи-то печальные очи Зовут меня тихо назад... (возможно влияние Анненского, 1909: "Мои вы, о дальние руки..."). Михай­лов отозвался на Фета пародией, которую можно принять и всерьез (1852): "Опять налетают роями Знакомые сердцу виде­нья... То видятся светлые очи..."; вне пародии повторяет то же Чюмина (1888): "Неясные звуки томят, Неясные грезы всплыва­ют..."; наконец, от контрастного "погребенья", по-видимому, происходит у Случевского (1859) "Я видел свое погребенье, Вы­сокие свечи горели...".

Другое амфибрахическое "видение" Фета, "К Офелии" (1842): "Не здесь ли ты легкою тенью, Мой гений, мой ангел, мой друг..." - повлекло его же (1846) "Офелия гибла и пела..." с не­ожиданными реминисценциями в XX в.: "История гибла и пела И шла то вперед, то вразброд..." (Антокольский, 1922-1924) и: "Там, словно Офелия, пела Всю ночь нам сама тишина" (Ахматова, 1963). Два стихотворения Фета о ночной реке (1842: "Вдали ого­нек за рекою..." и "Я жду... Соловьиное эхо..."; ср. вариации Случев­ского, 1899, "Качается лодка на цепи..." и "Серебряный сумрак спустился...") свободны от "видений", но пародия на них без "ви­дений" не обходится (Медведев, 1863). Из других Ам3 Фета дол­го помнилось: "Шумела полночная вьюга В лесной и глухой сто­роне. Мы сели с ней друг против друга..." и т. д. (1842; ср. паро­дию Сниткина,  1859); у Плещеева читаем  (1858): "Томимы тоской, молчаливы, С тобой мы сидели вдвоем..."; у Саянова (1936): "О чем мы с тобой говорили? Слова позабыл я тогда...". Это - не говоря о живучести ритмико-синтаксической формулы: "Кружила полночная вьюга У темных столбов и стропил...", "Клу­билась вечерняя вьюга, И ветер гудел стороной..." (Дудин, 1958, 1963). Приглушенный зачин одного из "видений" Фета породил целых две кальки (осознанных ли?) у советских поэтов: "Какая холодная осень! Надень свою шаль и капот..." (Фет), "Какая кра­сивая осень... Закончился птиц перелет..." (А. Ярковец // День по­эзии. Л., 1983), "Какая спокойная осень... Ни хмурых дождей, ни ветров..." (А. Дементьев, 1986).

Еще одно ответвление интересно тем, что быстро отрывает­ся от темы и начинает сближаться с другими: это не семантиче­ская окраска, а вспомогательный стереотип. Речь идет о пере­числении (преимущественно картин природы). Так построено уже "По гребле неровной и тряской..."; одновременно появляется "Деревня" Фета (1842), где перечисление нанизано не на визио­нерское "Все так знакомо...", а на посюстороннее "Люблю я...". От А.К. Толстого берет начало "Гондола" К. Павловой (1858; ср. ее же "Рим", 1857); от Фета, после большого перерыва, - "На пути" Вс. Рождественского (1923-1927: "Такой пробегала Россия ..."). Около 1940 г. к этому приему обращаются сразу Шубин ("Так вот она, Охта!.."), Прокофьев ("Три открытки на юг") и Исаков­ский ("У самой границы, в секрете..."), и с тех пор такие переч­ни становятся обычными при семантической окраске "Россия" (см. п. 4).


Наконец, еще одно ответвление замечательно лишь тем, как быстро оно сошло на нет. В нем разрабатывалась вечная тема любви. При начале его стояло превосходное

Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты Тебя я увидел; но тайна Твои покрывала черты... Люблю ли тебя я, не знаю, Но кажется мне, что люблю...

(А.К. Толстой, 1851, с характерным "И в грезах неведомых сплю"; любопытное эхо концовки - у раннего Шершеневича, "Дуэль", 1912: "...Не знаю я: это правдиво Иль сон принесли вечера, Но было все это красиво И - кажется мне, что вчера). При конце его стоит популярное "Хорошая девочка Лида" Смелякова (1941, с характерным "Так Гейне, наверно, любил"; ср. позже его же "Опять начинается сказка..." и "Зимняя ночь"). И тем не менее для стихов о любви Ам3 не стал в XIX в. приемлемым размером, "лю­бовь по Гейне" не вышла за пределы переводов. Любовные сти­хотворения Щербины (1844-1845, 1848), Плещеева (1846), Льдова (1888), Голенищева-Кутузова (1874), Трефолева (1894) не вызвали подражаний. Оживление темы на рубеже XX в. ("Она от­далась без упрека..." Бальмонта) происходило уже не в "гейнев­ской", а в новой, "романтической" интонации (см. п. 5). Это - на­поминание, что как ни широк семантический ореол размера, он все же покрывает не всякую тему.

Правда, здесь нужна оговорка. Не привившись в книжной по­эзии о любви, 3-ст. амфибрахий привился в низовой, песенной поэзии. Связующим звеном, по-видимому, послужил упоминав­шийся выше романс Жадовской "Ты скоро меня позабудешь...". Из последовавших полуанонимных песен наиболее памятен ос­тался, пожалуй, романс Ожегова "Зачем ты, безумная, губишь То­го, кто увлекся тобой?.. У церкви стояли кареты, Там пышная свадьба была...". Это - напоминание, что пространство стиховой семантики многомерно, и чего в нем нет на одном уровне, то может компенсироваться на другом уровне.

3в. БЫТ. Он появляется в Ам3 как антитеза "сну", и связь их подчеркивается прямыми ссылками на Гейне: "На мо­тив из Гейне" у Якубовича (1892: "Из странствий далеких и дол­гих Во сне я вернулся домой..."; ср. 1891: "Мне снилось - окончи­лись годы Тяжелой и долгой разлуки..." с рифмовкой ЖЖЖЖ -стихотворение, от которого пошли "Наскучили старые годы..." и "Тянулись тяжелые годы..." Белого, 1909 и 1921); "Подражание Гейне" у Брюсова (1901: "Мне снилось, я в городе дальнем, Где ты истомилась одна..."). Столь же прямо происходят от Гейне (хотя и без семантики "сна") "Надя" Михайлова (1847), "Приданое" Майкова (1859: "...Просватал красавицу-дочь") и образцово схе­матическое восьмистишие Вейнберга (тоже 1859):

Он был титулярный советник,
Она - генеральская дочь...

К "быту" примыкает "труд". Здесь влияние Гейне скрещивает­ся с влиянием Т. Гуда: серия начинается его "Песней о рубашке" в переводе Михайлова (1860, с 4-ст. перебоями): "Работай! рабо­тай! работай, Едва петухи прокричат..." (ср. переработку Багриц­кого, 1923). Отсюда - знаменитая перекличка:

Работай, работай, работай - Ты будешь с уродским горбом За долгой и честной работой, За долгим и честным трудом.. (Блок, 1907);

Единое счастье - работа, В полях, за станком, за столом, -Работа до жаркого пота, Работа без лишнего счета, Часы за упорным трудом!.. (Брюсов, 1917).

У Брюсова это стихотворение было подготовлено двумя дру­гими: "Век за веком" (1907: "...Влечется суровый, прилежный, Ве­ками завещанный труд) и "Финскому народу" (1910: "Упорный, упрямый, угрюмый... В нужде и в труде терпеливый..."; здесь воз­можно и влияние "Мороза, Красного носа"). От последнего, во-первых, с несомненностью происходят шведский "Камень" Анто­кольского (1923), "Карелия" Шубина (1944), "На Вуокси" Шефне­ра (1944), а во-вторых, с большой вероятностью, - "Армения" Мандельштама (1930): "Как бык шестикрылый и грозный, Здесь людям является труд..." - с перекрестным влиянием "экзотиче­ского" Ам3, п. 2. (Любопытно, что первая строчка Мандельштама сделана по совсем стороннему образцу - "Как сон неотступный и грозный, Мне снится соперник счастливый" из патетического "Сомнения" Кукольника.)

Сюда же, но с резким усилением трагической эмоции, присо­единяется блоковское "Окна во двор" (1906):

Одна мне осталась надежда: Смотреться в колодезь двора.. И злое, голодное Лихо Упорно стучится в виски...

(ср. Сологуб, 1898-1909: "Со мною - безумное Лихо, И нет от не­го мне защиты..."), - а за ним: "На улице - дождик и слякоть..." (1915), "Когда невзначай в воскресенье Он душу свою потерял...", "Пристал ко мне нищий дурак..." (1913, ср. "Двойник", 1909 - мо­жет быть, не без влияния двух сонетов из "Юных страданий" Гей­не). К этой же семантической окраске можно отнести "Кулачиш­ку" Анненского (1906) и "Провинциалку" Корнилова (1929); а не­частая в поэзии "квартирная тема" связывает "Окна во двор" с "Кругом семенящейся ватой..." Пастернака (1931, с характерным упоминанием ночной фиалки, отсылающим к Блоку) и "Кварти­ра тиха, как бумага..." Мандельштама (1933, с более сложно ори­ентирующим упоминанием о Некрасове).

...В квартире прохлада усадьбы. Не жертвуя ей для бесед, В разлуке с тобой и писать бы, Внося пополненъя в бюджет... И вот я вникаю наощупь В доподлинной повести тьму. Зимой мы расширим жилплощадь, я комнату брата займу... (Пастер­нак);

Квартира тиха, как бумага, Пустая, без всяких затей, И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей- И столько мучительной злости Таит в себе каждый намек, Как будто вколачивал гвозди Некрасова здесь молоток... (Мандель­штам).

От Пастернака, где тема быта связывается с темой любви, этот размер мог перейти к Заболоцкому ("Жена", 1948), а от За­болоцкого в стихи о Заболоцком (Самойлов, "Заболоцкий в Та­русе", 1960). У самого Пастернака потом тема быта связывается и с темой смерти ("В больнице", 1956).

4.  ТОРЖЕСТВЕННАЯ  ИНТОНАЦИЯ.

Эти разделившиеся струи семантических традиций Ам3 XIX в. в XX в. вновь сливаются в двух интонационных типах. Один из них можно условно назвать "торжественным": он близок "за­здравному", но темы его более высокие. Первые опыты его - у Хомякова, 1853 ("Вставайте! оковы распались, Проржавела ста­рая цепь!.. Вставайте, славянские братья, Болгарин, и серб, и хорват!") и 1856 ("Как часто во мне пробуждалась Душа от ле­нивого сна...", отсюда Мей, 1857: "Убей меня, Боже всесиль­ный..."). Неожиданность такого сочетания размера и интонации подтверждается пародией Ростопчиной (стихи Элейкина из ко­медии "Возврат Чацкого", 1856: "Ты, Волга, целуйся с Дунаем!.." и проч.). После этого в XIX в. можно указать лишь "К России" Трефолева (1877) и "Ночь. Тихо..." Якубовича (1855), послед­нее - МЖМЖ.


Открытие интонации, ставшее переломом, было сделано А. Белым в стихах о России - сперва отчаянных, потом ликую­щих. Это "Отчаянье" (1908) -

Довольно; не жди, не надейся - Рассейся, мой бедный народ!.. Исчезни в пространство, исчезни, Россия, Россия моя!

(размер мог быть подсказан "Гимнами родине" Сологуба, 1903, но Сологуб даже отдаленно не поднимается до пафоса Белого) -и затем "Родине" (1917):

Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!

Россия, Россия, Россия -
Безумствуй, сжигая меня!..
...Россия, Россия, Россия -
Мессия грядущего дня!

Оба стихотворения сразу получили широчайшую извест­ность. "Довольно..." Белого получает отклик в "Смольном" Р. Ив­нева (1917?: "Довольно! довольно! довольно Истошно кликушами выть..." и затем в "Хорошо!" Маяковского (вставная стилизация: "Довольно, довольно, довольно Покорность нести на горбах..."). Стихотворение же "Родине" почти тотчас за публикацией было использовано в революционных стихах Князева (1918: "...Не так же ль, друзья, и Россия Воскреснет в грядущие дни?.. Да здравст­вует Первое Мая! Да сгинут последние льды!"). Но в дальнейшем слово "Россия" в советской поэзии долго избегалось, - а с ним избегался и Ам3 в торжественной лирике.

Освоение размера наступает лишь в 1930-х годах, а приме­нительно к теме России - в 1940-х:

Да здравствует наша держава, Отчизна великих идей, Страна всенародного права На радость и счастье людей!. (Ши­лов, песня, 1939);

Цвети, наша Родина-песня, Останься, как песня, в веках!. Красуйся, не зная невзгоды, А мы тебя будем беречь! (Прокофьев, 1949);

Я всю свою Родину вижу, И вся она рядом со мной... И все это Родина наша, А Родину надо беречь (Исаковский, 1940);

Россия... за малую горстку Из белого моря снегов Все пре­лести жизни заморской Отдать россиянин готов... (Уткин, 1943);

Родней всех встают и красивей Леса, и поля, и края... Так это ж, товарищ, Россия - Отчизна и слава твоя! (Прокофьев, 1942);


Россия, где собраны в стаю Простертые к солнцу края, Рос­сия, как воля, простая, Россия, Россия моя! (Прокофьев, 1942);

Поля да богатства лесные, Да синих озер благодать. Россия, Россия, Россия! Границ красоте не видать (С. Васильев, 1958);

Не страшны нам грозы любые, Бессмертен советский народ. Россия, Россия, Россия! Веди нас к победам, вперед! (Лебедев-Ку­мач, 1944);

Россия, Россия, Россия, Мы в сердце тебя пронесли. Прошли мы дороги большие, Но краше страны не нашли (Фатьянов, 1945).

Другим ядром, вокруг которого кристаллизуется "торжест­венная" семантика, стали стихотворения-марши с обязательным мотивом "Иду...", "Идет...", "Шагает...", "Выходит..." и т. п. Первый толчок был дан еще "Ночным смотром"; последний, вероятно, -анонимным маршем "Оружьем на солнце сверкая..." (прямая его имитация - у Каннегисера, 1917: "На солнце сверкая штыками, -Пехота. За ней, в глубине - Донцы-казаки. Пред полками - Ке­ренский на белом коне").

В советской поэзии тон задала "Песня о встречном" Корни­лова (1932): от ее запевов пошел "маршевой" Ам3, как от ее при­певов - "боевой" Я3 (см. выше, гл. 4). Мотив "встает" повторяет­ся в каждой, мотив "идет" почти в каждой строфе: "И радость по­ет, не скончая, И песня навстречу идет, И люди смеются, встречая, И встречное солнце встает... За нами идут октябрята, Картавые песни поют... Мы жизни выходим навстречу, Навстречу труду и любви!" (Ср. о песне Корнилова - "Встреча с песней" Ошанина, 1949, тем же размером). А далее за октябрятами Кор­нилова:

Идут комсомольцы, шагают В некрепких ботинках своих... (Ушаков, 1961);

А рядом идут пионеры, Как сто Ломоносовых в ряд... (Свет­лов, 1952);

В костюмах простого покроя Ребята идут на завод... Идет комсомольская рота Дорогой труда в коммунизм (Гудзенко, 1952);

Смолкают последние птицы, Гудки перекличку ведут, Когда горняки Подмосковья На смену ночную идут... (Смеляков, 1949), -

и т. д., до "туристских" стихов Михалкова (1938: "Крутыми тро­пинками в гору... Веселый шагал человек...") и Евтушенко (1972: "Идем, как по бывшим державам, По скалам, где плеск род­ника...").


Усилив символическую обобщенность этого марша, мы полу­чим песни Лебедева-Кумача (1937-1938; первая цитата - под не­сомненным влиянием песни Щепкиной-Куперник из "Сирано де Бержерака", так нравившейся Горькому: "Дорогу свободным гас­концам... Мы все под полуденным солнцем И с солнцем в крови рождены"):

Согретые сталинским солнцем, Идем мы, отваги полны. До­рогу веселым питомцам Великой советской страны...;

По полюсу гордо шагает, Меняет движение рек, Высокие горы сдвигает Советский простой человек...

и затем:

Свободной земли новоселы Идут во всемирный совет.. (Тихо­нов, 1938);

Пятнадцать республик советских, Пятнадцать могучих се­стер - Нагорных, приморских, полесских, - На вольный выходят простор.. (Асеев, 1958);

Победное знамя отчизны На труд и на подвиг зовет, Ты пер­вым идешь к коммунизму, Счастливый советский народ... (Регистан, 1983);

Я русский по виду и сути, За это меня не виня, Таким вот ме­ня и рисуйте, Ваяйте и пойте меня... (Смеляков, 1962);

Я строил окопы и доты, Железо и камень тесал, И сам я от этой работы Железным и каменным стал... (он же, 1947) -

отсюда размер стихотворения В. Соколова на смерть Смелякова; непохож на Смелякова, но тоже исходит из Кумача Светлов (1962): "Чудак, неизменно веселый, Иду по широкой стране, Вол­шебною цепью тяжелой Привязано счастье ко мне...".

Традиция Корнилова легко соединяется с традицией "Ночно­го смотра". Прямее всего это сделано в "Безымянном поле" Си­монова (1942): "Восставши из праха, за нами Покойники наши следят... Встают мертвецы всей России, поют мертвецам труба­чи... Впервые с Полтавского боя Уходят они на восток..."; ср.: "Рав­няясь незримо с живыми, Погибшие рядом встают..." (Дудин, 1969); "...И мертвые вместе с живыми Встают и в атаку идут..." (Рыленков, 1946). Наибольшую известность из таких стихов по­лучила поэма Тихонова (1941): "В железных ночах Ленинграда По городу Киров идет... Боец справедливый и грозный, По горо­ду тихо идет..." (ритмико-синтаксическая реминисценция из Кукольника - как когда-то у Мандельштама); кроме "Ночного смотра", здесь присутствует, конечно, и "Мороз-воевода дозором..." (отмечено О. Роненом). Ср. у Алигер (1946): "Раскаты не­давнего боя, Больших ожиданий полет. Петрищевской площадью Зоя На раннюю гибель идет...". Ту же интонацию Гудзенко пере­носит и на живого героя (1950): "Идет Горобцов по палаткам, Как будто спешит на парад... Идет, справедливый и строгий, - Солда­там он снился таким...".

Понятно, что в стихах военного времени мотивы дороги и марша возникают и независимо от "Ночного смотра": "Размытых дорог непролазье Пехота напором берет..."; "Упрямая воля доро­ги Солдатскую ярость ведет..."; "Полей предвечерняя небыль, По­хода размеренный шаг..."; "Стучит по дорогам Европы Трик­трак - деревянный башмак..." (Сурков, Уткин, Долматовский, 1943-1944); "От Дона, от Волги - Ахтубы Идет все вперед наш солдат..." (Ушаков, 1945); "Идет с пехотинцами рядом Сестра на­шей славы - весна..." (Сурков, 1944); "Победа идет по дороге В сиянии майского дня..." (Алигер, 1945). Ср. также послевоенные стихи Луговского о пограничных дозорах "На южном берегу" и "Ночь" (1950, 1953).

Вокруг этих двух семантических ядер, "России" и "марша", формируется остальная масса "торжественного" Ам3; большин­ство этих стихов принадлежит военному и послевоенному вре­мени: "Враги у ворот Сталинграда, Товарищ! Враги у ворот! Всей силой, всей яростью надо Отбить их, разбить, побороть!.. (Долматовский, 1942; прямое влияние В. Князева сомнительно); "Охвачена мыслью одною, Всей массой объединена, Встает большевистской стеною Взволнованная страна..." (Асеев, 1941); "Стеною огня и металла Встречай неприятеля так, Чтоб наша весна расцветала Всей яростью зимних атак..." (Светлов, 1943); "Ракета взмывает из мрака, И день этот будет таков: Атака, ата­ка, атака, Кровавая пляска штыков!.." (Долматовский, 1944); "Сдвигаются брови с угрозой, Сжимается в ярости рот, И в бой за родные березы Бросаются люди вперед!.." (Уткин, 1942); "Пробитые в битвах знамена - У края родимой земли. Желез­ных полков батальоны К заветной черте подошли..." (Шубин, 1945); "До крайних редутов и линий Прошли мы во гневе сво­ем. Рубиново рдела в Берлине Звезда человека с ружьем..." (С. Смирнов, 1956-1958); "Мы силу сломили такую, Что вправе гордиться собой: И юностью нашей железной, И нашей бес­смертной судьбой..." (Недогонов, 1945); "Мы слов этих празд­ничных стоим. Я славлю строкою своей Величие нашего строя, Величие наших идей, И небо страны голубое, И сорок ее Октя­брей!.." (Смеляков, 1957). Мы видим, как нарастает в нашем ма­териале мотив "да здравствует". Ср.:


Давно уже стало обычным, Как, скажем, дышать или пить, О собственном нашем величье С газетных страниц говорить... (Смеляков, там же);

Читая шинельную оду О свойствах огромной страны, Меня­ющей быт и погоду Раз сто до китайской стены... Как много от слова до слова Пространства, тоски и судьбы!. Но сила нужна и отвага Сидеть под таким сквозняком, И вся-то защита - бу­мага Да лампа над тесным столом" (Кушнер, 1969).

Особую группу среди "торжественных" стихов составляют программные стихи о поэзии. Начало им положило одно из са­мых ранних "торжественных" - брюсовское "Поэту" (1907):

Ты должен быть гордым, как знамя,

Ты должен быть острым, как меч;

Как Данту, подземное пламя

Должно тебе щеки обжечь...

Отсюда можно вывести такие несхожие стихотворения, как:

Как облаком сердце одето, И камнем прикинулась плоть, По­ка назначенье поэта Ему не откроет Господь... (Мандельштам, 1909);

Не говор московских просвирен, Но все же старайся сберечь, Как песню, как гром в Армавире, Обычную русскую речь... (Саянов, 1925);

Подумаешь, тоже работа - Беспечное это житье: Подслу­шать у музыки что-то И выдать шутя за свое.. (Ахматова, 1959);

...И я за дешевую цену В накрашенный впутался хор. На сце­ну, на сцену, на сцену, На сцену! - зовет бутафор... (Асеев, "Ду­рацкое званье поэта", 1926);

...И рампа торчит под ногами, Все мертвенно, пусто, свет­ло, Лайм-лайта холодное пламя Его заклеймило чело.. (Ахматова, 1959);

...А голос божественно свежий Бессмысленно радостных птиц К нему залетает все реже И он говорит ему: "цыц" (Оболдуев, 1947);

Он выступил с крупною ставкой, Играл он на тысячу лет. Он следовал моде. В отставку, В отставку уходит поэт... (Уша­ков, 1961);

Хвалы эти мне не по чину, И Сафо совсем ни при чем, я знаю другую причину, О ней мы с тобой не прочтем... (Ахмато­ва, 1959).


5.  РОМАНТИЧЕСКАЯ  ИНТОНАЦИЯ.

Это название еще более условно, чем "торжественная" интона­ция, которой она противостоит (и которую по аналогии можно назвать "классической"; это тот же контраст, что и между "элеги­ческой" и "героической" семантикой, по В. Мерлину [1979]. Оп­ределению она поддается еще трудней; для нее характерна повы­шенная эмоциональность, уклон к трагизму, динамичность, на­рочитая беспорядочность образов, разорванность синтаксиса.

Школой "романтической" интонации была, по-видимому, любовная тематика (п. 3б); переломным моментом - рубеж XX в.; характерные тексты -

Она отдалась без упрека, Она целовала без слов. - Как темное море глубоко, Как дышат края облаков!.. (Бальмонт, 1901);

Зачем твое имя - Мария, Любимое имя мое? Любовь - огне­вая стихия, Но ты увлекаешь в нее... (Брюсов, 1901);

О, что мне закатный румянец, Что злые тревоги разлук? ...Пойми же, я спутал, я спутал Страницы и строки стихов... (Блок, 1907);

...Читаю в насмешливом взоре Обман и притворство и торг... Но есть упоенье в позоре И есть в униженьи восторг!.. (Брюсов, 1911);

Я гибну, а ты мне простерла Два выгнутых лирой крыла.. (Антокольский, 1917);

...Прости мне, приблизься, останься, Останься, приблизься, прости! (Антокольский, 1950-е);

Смотри! Обернись! Ведь не поздно! Я не угрожаю, но жаль.. (Асеев, 1935);

За эту вот площадь жилую, За этот унылый уют И мучат тебя и целуют И шагу ступить не дают?.. (Асеев, 1924);

...И вот уже сумеркам невтерпь, И вот уж, за дымом вослед Срываются поле и ветер, - О, быть бы и мне в их числе! (Пас­тернак, 1913-1928)

(эта концовка - от хрестоматийных "Ласточек" Майкова: "И вот, их гнездо одиноко! Они уж в иной стороне - Далеко, далеко, да­леко... О, если бы крылья и мне!", - а у него, видимо, от Гейне: "Mein Herz, Mein Herz ist traurig... Ich wollt' er schösse mich tot"). Более приглушенный вариант той же интонации разрабатывал в те же годы Анненский ("Осенний романс". "Далеко-далеко...", "Лира часов", "Тоска миража", "Январская сказка", "Минута" и др.), но его влияние на последующее развитие размера было меньше.


Стихотворением, переключившим "романтическую" интона­цию с любовной топики на более широкую и неопределенную совокупность тем, было, как кажется, блоковское

Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли...
...Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны...
...Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!..

Это 1908 г., тотчас вслед за таким же переломным "Довольно, не жди, не надейся..." Белого. Отсюда - размер пастернаковских стихов о Блоке (1956): "Он ветрен, как ветер. Как ветер...". Быст­рую вульгаризацию этих интонаций отмечал Маяковский на по­лях стихов А. Кудрейко "Опять эта темная сила Заставила песню шуметь..." [Харджиев, Тренин 1970, 287-289].

В советской поэзии "романтическая" интонация Ам3 распро­страняется немного позднее, чем "торжественная", не с 1930-х, а с 1940-х годов, и не выделяет таких "ядерных" стереотипов, как та: это - еще не устоявшаяся семантическая окраска, поэты в ней стремятся (по выражению Салтыкова-Щедрина) "безобидным образом излагать смутность испытываемых ощущений". Чаще всего в этих стихах присутствуют обе темы блоковского образ­ца: "вековая тоска" по родине и "не знаю, что делать с собою"; иногда добавляется тема разгулявшейся стихии. Вот почти нау­дачу взятые примеры:

В прекрасном и яростном мире, Где много воды и земли, Мы крепко друг друга любили И прожили жизнь, как могли;

И зори летели, и ночи. Не взял ничего и не дал. Где что? Все билеты просрочил, На все поезда опоздал;

Я жил нараспашку, наудаль, И было все внятным вполне, А нынче и радость мне в убыль, И нежность уже не по мне;

Смеешься? И смейся. Ты рада? И радуйся. Счастлива ты? Я все понимаю, не надо Стесняться своей правоты;

Я все позабыл. Фонарями Пронизана зимняя ночь. Опять про­падать над стихами И бестолочь в ступе толочь;

Нет школ никаких. Только совесть Да кем-то завещан­ный дар, Да жизнь, как любимая повесть, В которой и холод и жар;

И словно в надежде спасенья, Тревогу наивно глуша, В мой край отдаленный осенний На север рванулась душа;

Качается мерзлый орешник, Стучит на холодном ветру, И я - неприкаянный грешник - Опушкой иду поутру;


В саду ли, в сырам перелеске, На улице, гулкой, как жесть, Не­трудно, в сиянье и блеске, Казаться печальней, чем есть;

Довольно с тебя и окрайны, И неба, и вспышек гвоздик. Ты, может быть, сам не без тайны, Но, к счастью, ее не постиг.

Авторы 10 четверостиший этого достаточно связного лири­ческого текста - Куняев, 1973; Соколов, 1955; Цыбин, 1973; Луко­нин, 1969; Дудин, 1946; Соколов, ок. 1970; Ваншенкин, 1956; Жи­гулин, 1972; Кушнер, 1969; Чухонцев, 1973. Обращаем внимание на то, что все это - не второстепенные эпигоны, а поэты, едино­гласно признававшиеся в советской критике заметными творче­скими индивидуальностями. Число таких примером можно мно­гократно умножить: по существу, почти каждый из авторов это­го центона настолько специализировался в области нашей трудно определимой "романтической" интонации, что только из его стихов можно выбрать достаточно образцов для самостоя­тельной подобной подборки.

6. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Таковы общие очертания се­мантической эволюции русского 3-ст. амфибрахия. Вначале это недолгие и беспорядочные поиски; потом - разработка трех традиций XIX в.: заздравной песни, баллады (переходящей в пес­ню) и "гейневской" лирики, ветвящейся на семантику "памяти", "сна" и "быта" (с "трудом"); и, наконец, в XX в. традиция заздрав­ной песни ложится в основу "торжественного типа" современно­го Ам3, традиция Гейне - в основу "романтического типа", а бал­ладная традиция разделяется между ними.

По сравнению с прежде рассмотренными размерами мы за­мечаем, во-первых, гораздо более конкретные семантические источники: не расплывчатую традицию, например, "легких пе­сен", а такую-то заздравную песню или такие-то баллады. Как и прежде, эти семантические традиции уходят за границу, в Евро­пу (античные и русские народные истоки здесь отсутствуют): как ритмы русской силлабо-тоники пришли из Германии, так и мно­гие ее семантические окраски. Русская поэзия напоминает, что она - лишь часть европейской поэзии.

Во-вторых, здесь заметнее, чем раньше, группы стихотворе­ний, строф и даже строк, близко перекликающихся не только образами и эмоциями, но и словесными формулами ("да здрав­ствует...", "я помню...", "мне снилось..." и т. п. с последующими син­таксическими клише. Мы позволили себе назвать такие шаблоны "семантическими ядрами", вокруг которых кристаллизуются те или иные семантические окраски. Не во всех окрасках можно их выявить: в "торжественной" они очень отчетливы, а в "романти­ческой" почти неуловимы. Думается все же, что для дальнейших исследований это понятие может быть полезно.

В-третьих, наконец, мы еще раз видим: в XIX в. в семантике стиха преобладает тенденция к тематической дифференциации, а в XX в. - к интонационной интеграции семантических окрасок размера. Семантические струи, как бы растекшиеся по разным руслам, вновь стекаются в два больших бассейна - "торжествен­ную интонацию" и "романтическую интонацию", отчетливо про­тивостоящие друг другу. (Подобным образом в 3-ст. ямбе середи­ны XX в. противостояли "импрессионистическая лирика" и "тра­гическая лирика", но там они охватывали гораздо меньшую часть стихотворной продукции.) Откуда эти синкретические тенденции, которых не было в 3-ст. ямбе и хорее, трудно сказать: возможно влияние родственного размера XX в. - 3-иктного дольника с его универсальной тематикой.

И в-четвертых, нужно еще раз напомнить: однозначная сор­тировка стихотворений по тем или иным подвидам семантиче­ских окрасок - конечно, дело невозможное. Всякое стихотворе­ние скрещивает в себе несколько линий семантической тради­ции, несет несколько семантических окрасок, и чем "лучше" кажется стихотворение, тем оно ими богаче. Например, "Балла­да" Ходасевича ("Сижу, освещаемый сверху...") полнее всего ло­жится в рамки "гейневской" традиции - "сон" (или, точнее, "ви­дение") в контрасте с "бытом"; даже неполная рифмовка (ХаХа) намекает на привычные переводы из Гейне. В то же время загла­вие "Баллада" решительно обращает внимание читателя в другую сторону; а центральная тема "музыка" и финальный образ "Ор­фей" делают стихотворение если не песней, то стихами о песне. Другой, предельно непохожий пример, - "Летят перелетные пти­цы..." Исаковского: по жанру это песня, зачин отсылает нас к бал­ладе (ср. его же "Летели на фронт самолеты...") - статической балладе с размышлениями в декорациях; центральная тема "же­ланья мои и надежды связал я навеки с тобой" вводит семанти­ческую окраску "памяти", "пускай утопал я в болотах..." и т. д. -тему "труда", "немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в ру­ке..." перекликается с маршевыми военными стихами (примеры которых мы приводили), и все это сливается в прославление отечества - "торжественную интонацию", искусно приглушен­ную интимным лиризмом. В итоге перед нами - сложное семан­тическое поле, и каждое стихотворение нашего размера неиз­бежно получает многостороннюю смысловую ориентацию. К сожалению, рамки нашей работы не позволяют подробнее пока­зать это на конкретных примерах: это могло бы стать предметом особого разбора.

ИСТОЧНИКИ УПОМИНАЕМЫХ И ЦИТИРУЕМЫХ ТЕКСТОВ. "Народные лирические песни", БП, 504; "Народные баллады", БП, 369, 373; "Песни и романсы русских поэтов", БП, 611, 731, 790, 798, 888, 894, 912, 936 (Жадовская, Вейнберг, Голенищев-Кутузов, Мачтет, Тан, Щепкина-Куперник, аноним, Зубарев); "Народные русские песни и романсы" (сост. А. Чернов, Нью-Йорк, 1949), 79, 145, 273, 410; Поэты 1790-1810-х годов, БП, 715 (Мещевский); Мерзляков, БП, 95; Ф. Глинка, БП, 443; Жуковский, Собр. соч. (1959), I, 109, 366, 389; Вяземский, БП, 283, 359, 379; Дельвиг, БП, 162, 185; Языков, БП, 134, 267; Бе­недиктов, БП, 320, 460, 534; Поэты 1840-1850-х годов, БП, 77, 122 (Ростопчина); Хомяков, БП, 133, 140; К. Павлова, БП, 83, 212, 214; Щербина, БП, 118, 353, 400; А.К. Толстой, БП, I, 49, 50, 52, 58, 113, 114, 126, 304, 379; Майков, БП, 114, 140; Мей, БП, 74, 241, 255; Плещеев, БП, 63, 89, 128, 253, 354; Полонский, БП, 54, 225; Фет, БП, 132, 133, 169, 172, 203, 206, 255; Некрасов, БП, I, 145, II, 107; Михайлов, БП, 49, 54, 55, 69, 172, 293; Алмазов, Стих. (1874), 681; Поэты "Искры", БП, I, 135, 371 (Ку­рочкин), II, 79, 251, 787, 802, 851, 865 (Минаев, Ломан, Сниткин, Кроль, Медведев); Трефолев, БП, 108, 193; Суриков и поэты-суриковцы, БП, 425 (Дрожжин); Якубо­вич, БП, 91, 113, 178, 192; Поэты-демократы 1870-1880-х годов, БП, 231, 342, 421, 449 (Фигнер, Омулевский, Пальмин, Иванов-Классик); Случевский, БП, 88, 150, 205, 231, 238, 267, 278; Жемчужников, БП, 164; Фофанов, БП, 132, 133, 158; Поэ­ты 1880-1890-х годов, БП, 183, 321, 328 (Льдов, Чюмина); Бальмонт, БП, 102, 103, 115, 252; Сологуб, БП, 158, 212, 283; Брюсов, Собр. соч. (1973), I, 282, 313, 317, 447, 460, II, 37, 79, 111, III, 20, "Стихи Нелли" (1913), 21; Белый, БП, 87, 89, 101, 105, 159, 161, 163, 168, 171, 175, 231, 263, 267, 351, 381, 477, "Урна" (1909), 133, 135; Блок, БП1, I, 140, 287, 333, 336, 339, 362, 369, 384, 431, 448, 504; Анненский, БП, 84, 111,114, 149, 165, 181, 210, 212, 215; Ходасевич, БП3, 152; Кречетов, "Алая кни­га" (1907), 44; Столица, "Русь" (1915), 71; Тиняков, "Navis nigra" (1907), 44; Гуми­лев, БП3, 390; Ахматова, БП, 41, 42, 147, 202, 203, 247, 298, 303; "Ковчег" (1991), 29, 32, 38 (Адамович); Ю. Мандельштам, Собр. стих. (1990), 84; Пастернак, БП, 69, 364, 372, 464, 467, БП3, II, 234; Эренбург, БП, 200; Ивнев, Избр, (1988), 37; Проле­тарские поэты... БП, 265 (Князев); Клюев, БПм, 362; Клычков, "В гостях у журав­лей" (1985), 118; Асеев, Собр. соч. (1963), I, 146, 271, 390, III, 258, IV, 7, 350; Баг­рицкий, БП, 56; Шенгели, "Планер" (1935), 75; Маршак, БП, 701; Антокольский, Собр. соч. (1971), I, 36, 181, 199, 412, II, 320, 538; Луговской, Собр. соч. (1971), I, 69, 425, II, 77, 83, 297; Вс. Рождественский, Избр. (1974), I, 73, 142, 200, 285, "Боль­шая Медведица" (1926), 20, 50, 70; Тихонов, БП, 406, Собр. соч. (1973), I, 345, 474, II, 266; Ушаков, БП, 122, 127, 345, 349, 369, 401, 432, 545; Саянов, БП, 172, 397; Светлов, БП, 160, 170, 283, 303, 374; Уткин, БП, 70, 192, 222, 225, 231, 233; Корни­лов, БП, 79, 166, 294; Сурков, Собр. соч. (1965), I, 372, 564, II, 141; Лебедев-Кумач, БПм, 161, 165; Щипачев, Избр. произв. (1970), II, 28; Исаковский, БП, 204, 219; Твардовский, Собр. соч. (1966), I, 326, 444; Рыленков, Стих. и поэмы (1959), I, 105, II, 16; Прокофьев, БП, 290, 303, 313, 345, 411, 425,427, 429; Смеляков, БП, 144, 158, 165, 169, 186, 191, 192, 254, 308, 381, 494, Избр. произв. (1967), I, 315; Заболоцкий, БП, 97, 99, ПО, 160; Оболдуев, "Устойчивое неравновесие" (1991), 120; Тарков­ский, Собр. соч. (1991), I, 397, 403; Кедрин, БП, 77, 79, 106, 166, 168, 209, 221; Ми­халков, Собр. соч. (1970), I, 313; Симонов, БП, 78, 133; Алигер, Стих. и поэмы (1970), I, 226, 240, II, 16; Долматовский, Собр. соч. (1978), I, 245, 326, 328, II, 15, 375 III 23 60; Инге, Стих. (1982); Недогонов, Избр. (1977), 29, 46, 183, 197; Шу­бин Стих. и поэмы (1958), 28, 38, 143, 183, 270; Ошанин, Избр. произв. (1971), I, 125; В. Федоров, Стих. и поэмы (1970), I, 87; Луконин, Избр. стих. и поэмы (1969). I, 326; Орлов, Избр. (1971), I, 209; Дудин, Стих, поэмы (1970), 134, 141, 283, 339, 344 387 407 423 591; Шефнер, Избр. произв. (1975), I, 101, Избр. произв. (1982), I 134 461, 463, "Пригород" (1946), 22; Гудзенко, Избр., (1957), 55, 180, 462; Межи­ров "Дорога далека" (1947), 76, "Поздние стихи" (1971), 93; Самойлов, Избр. про­изв (1989), I, 85, 163; Соколов, "Четверть века" (1974), 87,9, 181, Избр. произв. (1981), II, 49; Мориц, Избр. (1982), 364; Евтушенко, Избр. произв. ((1975), II, 278; Регистан Избр. (1983), 242; Жигулин, "Соловецкая чайка" (1979), 262, 274; Фир­сов Избр. произв. (1983), I, 229; Цыбин, Избр. (1979), 273; Фатьянов, Избр. (1983). 75; 'Рубцов "Стих." (1977), 132, 173, 201, 203, 207; Куняев, Избр. (1979), 74, 231, "Путь" (1982), 42; Кушнер, "Приметы" (1969), 88, 90, 99; "Поздние петербуржцы" (1995) 445 505 (Абельская, Вензель); Чухонцев, "Из трех тетрадей" (1976), 109; "Песни нашей Родины" (1957), 164, 204, 391, 393, 437, 460 (Алтаузен, Сикорская, Шилов, Букин, Доризо, Матусовский).