Глава

7

"ТУЧКИ НЕБЕСНЫЕ, ВЕЧНЫЕ СТРАННИКИ..."

(4-ст. дактиль с окончаниями ДДДД: размер-неудачник)

Стержень высокий и листья атласные,
Нежно-живые, стыдливо-прекрасные,
Грустные, чистые, влажные, сонные -
Белые лилии, низко склоненные...

Вл, Ленский

МЫ НАЧИНАЛИ наш обзор с 4-ст. хорея с оконча­ниями ДМДМ и сразу отметили в нем наличие двух контрастиру­ющих семантических окрасок: старшей, элегической, "Ах! почто за меч воинственный...", и младшей, народно-песенной, "Ой, пол­на, полна коробушка...". Мы остановились в нашем обзоре на 4-3-ст. хорее с окончаниями ЖМЖМ и уже имели повод предполо­жить, что и внутри отдельных семантических окрасок имеются случаи диалектической двойственности, совмещающей несхо­жее. И то и другое, как кажется, придавало семантическим орео­лам и семантическим окраскам в них устойчивость и жизнеспо­собность: семантика любого стихотворения, оказываясь как бы в силовом поле между двух (а то и более) полюсов, приобретала гораздо больше точек опоры, к которым оно могло одновремен­но отсылать читательские ассоциации. Все, что мы видели в дру­гих размерах, также не противоречило этой гипотезе.


Попробуем теперь проверить эту гипотезу с другого конца. Рассмотрим семантический ореол размера-неудачника - такого, который не смог выработать достаточно разнообразных семан­тических окрасок и который поэтому быстро обрекся на само­повторение и безвременно увял. Этот размер - 4-ст. дактиль со сплошными дактилическими окончаниями, чередующимися или парными. Впрочем, время от времени для подкрепления придет­ся привлекать и стихотворения, в которых дактилические окон­чания перебиваются мужскими или женскими.

1. НАЧАЛО. У колыбели этого размера, конечно, тоже стоит Лермонтов: первые два стихотворения в русской по­эзии, написанные 4-ст. дактилем со сплошными дактилическими окончаниями, - это лермонтовские "Тучи":

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужного
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную... -

и его же "Молитва":

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием...

Первое стихотворение написано в 1840 г., второе - в 1837 г., напечатаны оба были в 1840 г. Что подсказало Лермонтову этот размер, можно сказать с уверенностью: в 1831 г. Вельтман напе­чатал песню, которая сразу стала народной:

Что затуманилась, зоренька ясная, Пала на землю росой? Что призадумалась, девица красная, Очи блеснули слезой... -

в 1835 г. Бенедиктов повторил эту строфу в "К Полярной звезде": Небо полночное звезд мириадами Взорам бессонным бле­стит. Звездный венец его светит Плеядами, Альдебараном горит... -

после этого Лермонтову оставалось лишь взять из этой строфы Д43дм ритм длинных строк, не перебивая его короткими строка­ми, что он и сделал. Шевырев в рецензии на лермонтовский сборник 1840 г. прямо считал эти два лермонтовские стихотворения подражаниями Бенедиктову [Розанов 1941, 458], - и, хоть нас это шокирует, он был до некоторой степени прав.

Но нас интересует не то, что было с этим размером до его рождения у Лермонтова, а то, что было после Лермонтова. И здесь решающим оказывается стихотворение, появившееся через три года, написанное даже не точно с тою же рифмовкой и тем не менее определившее всю дальнейшую эволюцию лермонтов­ского размера. Это - тургеневское

Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые...
...Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые...

Лермонтовский южный пейзаж здесь сменяется северным зимним пейзажем: мы увидим много повторений его у поздней­ших поэтов. (Мы помним, как в 3-ст. хорее такую же климатиче­скую переработку произвел над лермонтовским пейзажем Фет). Стихотворение называется "В дороге": "...Слушая ропот колес не­престанный, Глядя задумчиво в небо широкое..." - и дорога, и не­бо здесь, конечно, от Лермонтова, но если у Лермонтова в стихо­творении были уравновешены будущее и прошлое (будущее - из­гнание в неведомую сторону южную, прошлое - зависть тайная, злоба открытая и проч.), то у Тургенева центр внимания реши­тельно смещается в прошлое. Стихотворения-воспоминания во­обще чаще в поэзии XIX в., чем стихотворения ожидания; вот та­кие стихотворения-воспоминания и выстраиваются теперь в лермонтовской метрической традиции. А различие между ними определяется уже содержанием этих воспоминаний: сперва, в 1850-1870-е годы, преобладают воспоминания мрачные, потом, в 1880-1890-е годы - светлые. Всего нами пока выявлено около 60 стихотворений этого размера; конечно, просмотр массовой про­дукции умножит их число, но вряд ли изменит общую картину.

Впечатление однообразия этого материала в значительной мере вызывается, конечно, его ритмико-синтаксической скован­ностью: непропускаемые ударения, стих стремится разломиться на два симметричных полустишия ("Степью лазурною, цепью жемчужною"), между ними напрашивается параллелизм ("За­висть ли тайная? злоба ль открытая?"), дактилические окончания полустиший побуждают к нанизыванию прилагательных, прила­гательные вытесняют глаголы, стихотворения превращаются в вереницы назывных предложений. Примеров этому будет много.

Бывают такие совпадения, когда кажется, что пародия опережает оригинал. Такой пародией на ритм и синтаксис Д4дд кажет­ся тирада из юморески Некрасова "Без вести пропавший пиита" (1840): "О, грубые души, во тьме бродящие, бедных разящие, ложно мудрящие, низко творящие, вечно кутящие, пьющие, спя­щие, света не зрящие..." (грамматическая однородность созвучий напоминает о еще одном косвенном истоке размера Д4дд: если разбить его на полустишия, то получится 2-ст. дактиль с дакти­лическими окончаниями, хорошо известный по тексту Жуков­ского для гимна "Боже, царя храни"). И сборник Лермонтова, и рассказ Некрасова появились в октябре 1840 г., но рассказ - раньше, так что направленное пародирование здесь исключено.

2. МРАЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ. Ближе всего к лермонтовско-тургеневскому источнику стоит "Чивита-веккиа" Полонского (1859?) - тоже о любовной разлуке и тоже о скитании:

...Снова промчуся я в море шумящее, Новые пристани ждут меня, странника; Лишь для тебя, мое сердце скорбящее, Нет родной пристани, как для изгнанника.

Первый шаг по лестнице нарастающей мрачности воспоми­наний сделал молодой Апухтин ("Жизнь", 1856):

Песня печальная, песня далекая, И бесконечная, и заунывная, Доля печальная, жизнь одинокая, Слез и страдания цепь непре­рывная... -

и дальше перечисляются страдания детства, юности и т. д. Сле­дующий шаг - Никитин (1860):

Бедная молодость, дни невеселые, Дни невеселые, сердцу тя­желые! Глянешь назад - точно степь неоглядная, Глушь безот­ветная, даль безотрадная.., -

а через месяц после этого стихотворения он пишет еще более знаменитое:

Вырыта заступом яма глубокая. Жизнь невеселая, жизнь одинокая, Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая, Жизнь, как осенняя ночь молчаливая, - Горько она, моя бедная, шла И, как степной огонек, замерла...

(Такую строфу, где дактилические окончания замыкаются парой мужских, Никитин заимствовал, по-видимому, из баллады-аллегории Елизаветы Шаховой "Чудо-дерево", где речь шла про "бед­ного странника... Вольного с родины, с дому изгнанника" - оче­видная реминисценция из "Туч"! А за Никитиным ее дважды по­вторил Трефолев: в стихах в честь "Бедных людей" Достоевского, и в стихах на смерть И.З. Сурикова.) Тотчас вслед никитинским стихотворением и Некрасов пишет стихи на смерть Шевченко: "Не предавайтесь особой унылости..." с той же оглядкой на горь­кую жизнь: "Смелые речи, борьба безрассудная, Вслед за тем дол­гие дни заточения...".

Никитинское стихотворение получило такую популярность, что стало ощущаться как символ 4-ст. дактиля вообще, независи­мо от чередования окончаний. П. Лукницкий ("Встречи с Анной Ахматовой", 1995, 12) пишет: «Н.С. <Гумилев> очень восхищался стихотворением Блока "Птица" <"В жаркое лето и в зиму метельную...">. Он даже сказал ему об этом, а A.A. ответил ему: "Ну... Вы­рыта заступом..." ("Птица" написана тем же размером)».

Когда в этих стихах сформировался такой устойчивый пере­чень мотивов горькой жизни, то ему уже ничего не стоит ото­рваться от породившей его темы воспоминания и вместо "горя в прошлом" говорить о "горе в настоящем" или "горе вообще". Тот же Некрасов в следующих 1862-1863 гг. пишет этим размером, во-первых, мрачную сельскую картину "Пожарище":

Каркает ворон над белой равниною, Нищий в деревне за дровни цепляется. Этой сплошной безотрадной картиною Сердце подавлено, ум утомляется... -

и, во-вторых, мрачную городскую картину "Дешевая покупка":

Муж - господин красоты замечательной, В гвардии год про­служивший отечеству, Был человек разбитной, обязательный, Склонный к разгулу, к игре, к молодечеству...

(Потом это откликнется у Барыковой, 1878: "Муж-генерал, орде­нами сияющий, Честно безгрешный доход получающий...".)

Потом несколько таких же стихотворений выдает Минаев, в том числе и переводных (размер оригинала, конечно, не имеет ничего общего с Д4дд) - из Дюпона:

Мы, у которых работа гнетущая С детства замучила жи­вость природную, А впереди посулило грядущее Холод, недуги да старость голодную...;

из Томаса Гуда, "Золото" ("Gold! Gold! Gold!"):

Золото, золото, ярко блестящее, Все покупавшее, все прода­вавшее...


Это же "Золото" потом перелагал и Волховской:

Золото! золото! золото! золото! Ясное, твердое, вечно холод­ное... Все кабалящее, вечно свободное...

(Ритм, конечно, задан ритмом заглавного слова, но рифмы опять-таки подсказаны "Тучами"). Можно привести и другие примеры в том же роде из той же Барыковой, из Городецкого ("Нищий"), из Коневского (на разгон студенческой демонстра­ции):

Зимние дни, посветлевшие, явные - Радостно-мертвые, бело-унылые. В воздухе - клики с угрюмою силою, Гомон сухой, столкновенья неравные...

С наступлением модернизма социальные мотивы из таких стихов исчезают, но мрачный колорит остается, если не усили­вается: достаточно вспомнить стихотворение Гиппиус "Все кру­гом" (1904):

Страшное, грубое, липкое, грязное, Жестко-тупое, всегда без­образное, Медленно-рвущее, мелко-нечестное, Скользкое, стыд­ное, низкое, тесное... и т. д.

Закончить этот ряд можно стихотворением-реквиемом, авто­ра которого трудно угадать:

Рыцарям честным идейного мужества, Всем, за свободу свер­шившим чудесное, Павшим со славой за дело содружества, -Царство небесное. Верным и любящим гражданам нации, Объе­диненным могилою тесною, Детям сознательным цивилиза­ции - Царство небесное... и т. д.

Автор этих стихов (1909) - Игорь Северянин, включивший их в сборник "Поэзоантракт".

Таков ряд стихотворений - мрачных перечней, оторвавших­ся от первоначального истока - лермонтовско-тургеневской те­мы воспоминания. Но отрыв был неполный, стихи с темой памя­ти писались и дальше, в 1870-1880-х годах. Достаточно напом­нить два: Минский, кусок из полиметрического стихотворения "На заре жизни":

Детство беспечное, время блаженное, Счастье, лишь сердцу невинному внятное... (с прямыми реминисценциями из Лермон­това: "Я ли был в небе - иль небо в груди моей... Думы свободные делались тучами...'') -


и, конечно, Апухтин (1876):

Ночи безумные, ночи бессонные, Речи несвязные, взоры уста­лые... Все же лечу я к вам памятью жадною, В прошлом ответа ищу невозможного...

(Кажется, еще не отмечались два образца, к которым восходит это знаменитое стихотворение, оба из 1840-х годов, оба еще не лермонтовской, а вельтмановской строфой: Доводчиков, "Ночи разгульные, ночи бессонные, Вам не вернуться назад..." и Губер, "Ночи бессонные, ночи мучения, Скоро ли минете вы?..")

Живучесть лермонтовско-тургеневских стереотипов видна и в том, что не только Фофанов повторяет тургеневский снежный пейзаж:

Сумерки бледные, сумерки мутные Снег озарил перелетным мерцанием. Падают хлопья - снежинки минутные, Кроют все белым, как пух, одеянием... Грезы так падают, грезы сомнения, В сумерки бледные сердца мятежного... -

но и такой новатор, как юный Брюсов (впоследствии весьма су­рово судивший о Фофанове), даже в такое стихотворение, как любовное "Глупое сердце, о чем же печалиться..." (1895), вносит все те же образы:

Тянется поле безмолвное, снежное, Дремлют березки в без­жизненном инее, Небо нависло - уныло-безбрежное, Странно-неясное, серое, синее...

3. МОЛИТВА И РОДИНА. Такова первая се­мантическая традиция, идущая от лермонтовского и тургенев­ского стихотворений. Спрашивается, неужели параллельно с ней не возникали другие, которые обеспечили бы животворную про­тиворечивость семантических ассоциаций? Возникали, но скуд­но и слабо и не выдерживали конкуренции. Можно назвать две: происхождение одной совершенно ясно, а происхождение вто­рой пока загадочно.

Первая - это стихи, отталкивающиеся не от лермонтов­ских "Туч", а от лермонтовской же "Молитвы", у Ростопчиной (1854) в полиметрическом стихотворении "Отжившая душа" мы читаем:

Мы за сестру свою просим болящую: Смилуйся, Господи, при­зри скорбящую...;


ср.: Ты умерла, но не верю, желанная, В полную смерть твою, смерть непробудную... (Минаев);

Отче наш! Бог безутешно страдающих, Солнце вселенной! к тебе мы с молитвою: Всех сохрани за любовь погибающих, Всех угнетенных мучительной битвою... (Фофанов).

Но это и все; можно добавить лишь выбор размера (но с вольными окончаниями) в переложении Вл. Соловьева из Пет­рарки, "Хвалы и моления Пресвятой Деве" (1883) с характерным безглагольным стилем акафиста.

Вторая линия загадочна, потому что начинается с пародии: со стихотворения Добролюбова (1860) от лица Аполлона Ка­пелькина "Родина великая":

О моя родина грозно-державная,

Сердцу святая отчизна любимая!

Наше отечество, Русь православная,

Наша страна дорогая, родимая!..

Был ли здесь какой-нибудь конкретный славянофильский образец, написанный таким размером, или это просто один из опытов пересемантизации старых размеров, какие часто пред­принимались в эту пору, - сказать трудно; вероятнее, однако, второе (по любезному сообщению А.Л. Осповата, в неизданной переписке славянофилов размер этого стихотворения вызывал недоумение и у них). Но у этого пародического стихотворения были вполне серьезные продолжения - правда, среди перево­дов, - Чюмина, "Родине" (1889) ("с малороссийского"; украин­ский оригинал обнаружить не удалось, хотя стихотворения на­шим размером были, например, у П. Грабовского, - за справку большое спасибо Н.В. Костенко):

О моя родина, нежно любимая, Край незабвенный, Украйна ро­димая! Родина милая, чудная, дальная, Родина столь горделиво-пе­чальная... (и т. д., с переходом в знакомую тему воспоминания);

и Брюсов (1815), с армянского, из В. Теряна (разумеется, без вся­кой оглядки на размер оригинала):

Как не любить тебя, родина бедная, В скорби покорной страна опаленная, Снова мечам остроблещущим преданная, Ты - богородица, семь раз пронзенная...

Но и только: конкуренции с ведущей лермонтовско-тургенев­ской традицией стихов-воспоминаний не выдерживает и эта ли­ния.


4. РАЗРОЗНЕННЫЕ СЛУЧАИ. Тем более не выдерживают этой конкуренции единичные обращения к наше­му размеру в стихах на разные темы; мы упоминаем о них лишь для полноты. Прежде всего здесь обращает на себя внимание стихотворение Розенгейма (1848-1858), в котором лермон­товские "Тучи" скрещиваются с лермонтовским же "Демоном" (от "Туч" - и поднебесный полет, и характеристика "Но, недо­ступный ни гневу, ни жалости..."):

Враг неподвижности, недруг урочного, Вечно снедаемый жаждой движения, Мчался над миром средь мрака полночного, Дух беспокойно-пытливый сомнения...

Затем - "Спор на небе" Ростопчиной (1843, без рифм), где спорят месяц и туча: "Кто же, кто будет из них победителем? Туча ль угрюмая мимо, досадуя, Путь свой направит, вдаль вих­рем влекомая?.." - и т. д., с очевидными лермонтовскими реми­нисценциями. Этот "месяц" от нее переходит потом к Голенище­ву-Кутузову (1872):

Месяц задумчивый, звезды далекие С темного неба водами любуются...

А затем он легко замещается и солнцем - у Льдова (1897):

Солнце весеннее, солнце лукавое, Долго ли будешь сквозить невидимкою... Сердце устало томиться загадками, Сердце за­ждалось тебя сиротливое... -

и звездами - у начинающего Есенина (1911-1912):

Звездочки ясные, звезды высокие! Что вы таите в себе, что скрываете?..

С неба и равнин переводит взгляд на море Вяземский (1865, с амфибрахическими концовками строф):

Море широкое, море пространное, В дальнем мерцании с не­бом слиянное, Солнцем согретое, море лазурное, Под непогодою темное, бурное! Все смотришь, все смотришь, нельзя насмот­реться, Все хочется видеть и глубже вглядеться...

Стихотворение написано в Ницце, где только что перед этим написал свое (тоже дактилическое) "Как хорошо ты, о море ноч­ное..." Тютчев. (А общим источником сочетания темы и 4-ст.


трехсложного размера было амфибрахическое "Безмолвное мо­ре, лазурное море..." Жуковского.) Но и в этом пейзаже южные декорации быстро уступают место северным (Бальмонт, 1905-1906):

Небо свинцовое, солнце неверное, Ветер порывистый, воды холодные, Словно приливная, грусть равномерная, Мысли бес­плодные, век безысходные...

Мы видим: в образцах Лермонтова и Тургенева перед нами было равновесие пейзажного фона и навеваемых им раздумий, у продолжателей оно нарушается: пейзаж стремится к отделению. В веренице "мрачных воспоминаний", которую мы прослежива­ли выше, пейзаж легко терялся. В веренице "светлых воспомина­ний", которую нам осталось просмотреть, наоборот, пейзаж обычно выдвигается на первый план, а эмоции служат лишь ак­компанементом к нему.

5. СВЕТЛЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ. В этой

традиции стихов-воспоминаний, как уже было сказано, около 1880 г. происходит постепенный поворот: воспоминания мрач­ного содержания как бы исчерпываются и выходят из употреб­ления, воспоминания светлого содержания набирают силу. У Лермонтова, как мы помним, земля и небо противопоставлялись, земля была царством зависти и злобы, а небо - царством небес­ным или, в крайнем случае, царством холодного бесстрастия. Те­перь наоборот, земля сближается с небом, и светлые образы при­роды аккомпанируют светлым чувствам, вспоминаемым или пе­реживаемым.    Это    не    обошлось    без    влияния    другого стихотворения Лермонтова, светлого и радостного: "Слышу ли голос твой, Звонкий и ласковый..." - далее размер этого стихо­творения прихотливо меняется, но процитированное начало полностью совпадает с ритмом "Тучек небесных". (Прямым под­ражанием лермонтовскому "Слышу ли..." является фофановское "Снится ль минувшее - Чутко прислушайся Сердцем вниматель­ным К раю забытому... Радуйся даже Тоске настоящего, Ибо жела­ния Нет недоступного...)

У начала этой "светлой" линии стоит стихотворение Бенедик­това "Ты мне всё", при жизни не печатавшееся:

Воздуха чистого в легком дыхании Мне твоей поступи вея­нье слышится; На море, белой волны в колыхании Всё мне волна твоих персей колышется...


Затем у Крестовского (1862) "светлая тема" прямо противо­поставляется "темной теме":

Что, моя нежная, что, моя милая, Что ты глядишь на осенние тученьки?.. Я зашепчу твою злую кручинушку... Все разгадаю, что будет, что сбылося, Что на душе и о чем-то взгрустнулося...

Голенищев-Кутузов начинает в 1872 г. еще с колебанием:

В бьющемся сердце надежда заветная; Тайный полет за мгновеньем мгновения; Взор неподвижный на счастье далекое; Много сомнения, много терпения..., -

а кончает в 1884 г. уже радостно:

Снилось мне утро лазурное, чистое, Снилась мне родины ширь необъятная. Шепчут сердца с умиленьем и трепетом Имя любимое, имя заветное...

Ф. Сологуб (в сборнике "Костер дорожный", без даты) воз­вращается к лермонтовскому контрасту земли и неба: ночь "Тихо прильнула, осыпала ласками, Круг очертила мечтами сог­ласными, Нежно играет прозрачными масками...", и все-таки "Что же не молкнут тревоги сердечные? Нет им забвения, нет утоле­ния...". Одновременно с Сологубом в поэзию является Ап. Ко­ринфский (стихи 1889-1893):

Письма заветные, свято хранимые, Снова хотел прочитать я украдкою, Образы милые, в прошлом любимые, Вызвать из бледных страниц грезой сладкою...;

Листья душистые, нежно-зеленые, Шепчутся между собой, как влюбленные, В шелесте тихом мне слышны невнятные Сказки, пытливому сердцу понятные...;

Поле широкое, снегом покрытое, Лес, разукрашенный блест­ками инея. Вспомнил признание первое, нежное, Горькой разлуки картины печальные... (почти по Тургеневу);

Ночью осеннею, ночью ненастною Прочь улетает тревога унылая, Если мне светят из мрака глубокого Глазки твои, моя девушка милая...;

С кротким сиянием света вечернего Сходит порою отрада невнятная В сердце усталое, жизнью разбитое, Только ему одному и понятная...

Стихотворений такого размера и стиля только в ранних сбор­никах Коринфского больше десятка. Но намного ли отличаются от них стихотворения Бальмонта - поэта уже новой выучки?


Гавань спокойная. Гул умирающий. Звон колокольный, с небес долетающий. Ангелов мирных невнятное пение. Радость про­зрачная. Сладость забвения ("Тишина"; стихотворение без еди­ного глагола);

Лунным лучом и любовью слиянные, Бледные, страстные, нежные, странные, Оба мы замерли, счастием скованы, Сладо­стным, радостным сном зачарованы... ("Только любовь");

Где-то на острове Вилиэ-Льявола Души есть, лишь пред со­бою преступные, Богом забытые, но недоступные Обетованиям лживого дьявола... Жизнь разлюбившие, сердцем уставшие, Что же самим вы себе прекословите?.. ("Будем как солнце": интона­ции тех же лермонтовских "Туч").

Ср. у Ратгауза (1895):

Ночь серебристая. Сад засыпающий Веет струею в лицо ароматною. Томные отзвуки песни рыдающей Грудь наполняют тоской непонятною...

Ср. у Вяч. Иванова - напряженность гораздо сильнее, но соотно­шение между пейзажем и душою - то же, хотя финальный образ эффектно сводит их воедино:

Лебеди белые кличут и плещутся. Пруд - как могила, а за­пад - в пыланиях... Дрожью предсмертною листья трепещутся, -Сердце в последних сгорает желаниях. За мимолетно-отсветны­ми бликами С жалобой рея пронзенно-унылою, В лад я пою с их вечерними кликами - Лебедь седой над осенней могилою...

Эту подборку можно было бы продолжить, но думается, что из нее уже видно: тип просветленного стихотворения о приро­де, душе, вечности и тайне настолько устоялся в поэзии рубежа XIX-XX вв., что разница между Ап. Коринфским и Бальмонтом оказывается почти неощутима. Видно и то, что стихотворения все больше становятся безглагольно-нанизывающими, компози­ционно аморфными, превращаются в лирическое топтание на одном месте. Современники ощущали это очень отчетливо. К. Чуковский в одной из статей книги "От Чехова до наших дней" [Чуковский 1908, 140] цитирует стихотворение Вл. Ленско­го (Абрамовича):

Белые лилии, низко склоненные...
Речи и ласки, весной опьяненные...
Кажется, крылья над ней серебристые,
Стройное тело и взоры лучистые.


Белые лебеди, низко склоненные...
Вихря внезапного шумы зеленые...
Теплые руки, пугливо дрожащие,
Белое платье в саду шелестящее.

Будят забытое, грустное, милое,
Пахнут, как будто над свежей могилою,
Никнут на стержне цветы белоснежные,
Сердце раскрыто, молящее, нежное.

Радость лучистая, грусть непонятная,
Влажность весенняя, сладость невнятная,
Запах таинственный, нежный, мучительный,
Белые лилии... цвет упоительный... -

и Чуковский продолжает: "Это стихотворение еще не кончено, но я не могу утерпеть, чтобы не признаться: я переписал его от конца к началу. В нем можно делать и другие перемещения: мож­но, например, переставить все эпитеты, и эффект получится тот же". Чуковский не лицемерит: в подлиннике у стихотворения есть еще одна строфа, но и она может быть переписана задом наперед таким же образом. (Она вынесена в эпиграф к этой главе.) "Можно переставить стихи в любом порядке", - это обыч­ная форма упрека в бессвязности: Блок попрекал этим С. Соловь­ева, а Минаев - Фета (тоже переписывая его стихи от конца к на­чалу). В большинстве случаев это - преувеличение, здесь - нет.

Это означает конец: лермонтовский размер, 4-ст. дактиль с дактилическими окончаниями, умирает своей смертью от внут­реннего застоя - оттого, что он не нашел возможности развить несколько взаимодействующих и взаимооттеняющих семанти­ческих окрасок, обрекся на самоповторение и исчерпал себя.

После 1917 г. нам удалось найти только одно произведение, написанное этим размером. Когда-то Ап. Коринфский (1893-1895) начинал стихотворение:

Рдеется зорькою небо румяное, - Вспыхнула, полымем пы­шет над нивою: Весело солнышко всходит багряное, Видеть на­деясь всю землю счастливою...

Теперь С. Островой (1970) начинает:

Красное солнце над речкою синею. Небо над лесом, как песня неспетая. Не перестану влюбляться в красивое. Как поживаешь, земля моя светлая?.. -

и т. д. Этот запоздалый, но верный отголосок Ап. Коринфского кажется достойным эпилогом в судьбе размера-неудачника.


6. ПРИЛОЖЕНИЕ: Д4жж. Семантическая окра­ска рассматриваемого нами размера - Д4дд - может переки­дываться и на смежные разновидности размера Д4 и даже на смежные размеры. Как это бывает, мы видели, обследуя семанти­ку 3-ст. ямба. Уже одно из ключевых стихотворений нашего раз­мера, тургеневское "В дороге", имело рифмовку ЖДЖД. Лермон­товская "Молитва" ("Я, Матерь Божия...") была написана четверо­стишиями ДДДД; но почти тотчас вслед за этим у Губера эти окончания укорачиваются до ЖЖЖЖ ("Ave Maria! К тебе прости­раю В страхе невольном дрожащие руки...") [Розанов 1914], а у Фета - до ММ ("Ave Maria! - лампада тиха. В сердце готовы четы­ре стиха...").

Легче всего переходит семантика Д4дд на Д4жж, Некоторые стихотворения Д4жж неотличимо напоминают уже цитирован­ные выше:

Липы кудрявые в пышном расцвете Утро застало в саду оро­шенном... Брызнуло солнце в зеленом просвете И заиграло по темным колоннам Старых деревьев... (Ап. Коринфский, 1889-1893);

...Здравствуй, земля, залитая с краями Ярым, пахучим, бла­женным простором! Машет весна золотыми крылами По чер­нолесьям, излогам и горам... (Л. Столица, "Рай");

Блеклая роза печально дышала, Солнца багровым закатом любуясь, Двигалось солнце - она трепетала, В темном предчув­ствии страстно волнуясь.. (Блок, "Роза и соловей", 1898);

Дни убегают, как тени от дыма, Быстро, бесследно и волно­образно. В сердце моем ты навеки хранима, В сердце моем ты всегда неотвязно (Бальмонт, "Печаль Луны", 1903)-

Однако мы видим, что все это - стихотворения сравнитель­но поздние. А в первое 50-летие после Лермонтова определяю­щим в семантике Д4жж было стихотворение другого содержа­ния, - конечно, тоже лермонтовское. Это "Пленный рыцарь" (1840):

Молча сижу под окошком темницы;

Синее небо отсюда мне видно:

В небе играют все вольные птицы;

Глядя на них, мне и больно и стыдно...

Его незамедлительно дважды подхватывает Щербина (во вто­ром стихотворении - с дополнительными реминисценциями из лермонтовского же "Узника"):

Звездное небо в окошко мне видно. Видно отсюда уснувшее море. Сердцу печально и сердцу обидно: В нем не заснуло тре­вожное горе... ("Сердцу", 1846);

Черные стены суровой темницы Сырость одела, покрыли мокрицы; Падают едкие капли со свода - А за стеною ликует природа... Вот когда смерти впервые хочу я, Мыслью далеко от­сюда лечу я: Вижу себя на коне и на поле, Чую себя я на воле, на воле... ("Узник", 1851), -

а за Щербиной - Фет:

Окна в решетках, и сумрачны лица, Злоба глядит ненавист­но на брата; Я признаю твои стены, темница, - Юности пир ликовал здесь когда-то... (1870-е годы).

(Впрочем, пять других стихотворений Фета, написанных этим размером, с этой семантической традицией не связаны: это "Ес­ли ты любишь, как я, бесконечно...", "Блеском заката овеяны го­ры...", "В вечер такой золотистый и ясный...", "Угасшим звездам" и "Поэтам". Но семантических традиций от них не пошло.) Затем тюремные реалии выветриваются, остается только тема смерти. С явной оглядкой на Щербину и Лермонтова выбирает размер такой певец смерти и поклонник Фета, как Б. Садовской:

Сердце стальное, не бойся мороза, Всем ты стихиям равно недоступно. Смерти не знает увядшая роза. В чем ты виновно и в чем ты преступно?. ("Сердцу", 1911);

Снова о смерти мечтаю любовно. Жить я хочу, но и смерть мне желанна. Пусть мои годы невидимо, ровно К старости мир­ной текут неустанно... (1915).

(Впрочем, третье его стихотворение этим размером, "Море": "Ис­кры, сверкания, блестки и блики. Море то серое, то голубое. Пла­чутся чаек призывные крики. Брызжет соленая пена прибоя..." -восходит скорее к Тютчеву и Вяземскому, но с реминисценцией из Брюсова: "Волны приходят и волны уходят... Слушают чаек протяжные крики, Смотрят на белое кружево пены".) Может быть, не случайно "Рыцарь-монах, что закован в железо..." появ­ляется и в еще одном 4-ст. дактиле этого времени - в описании старой фрески у С. Соловьева ("Свете тихий", до 1906 г.).

Нерифмованный Д4жж приобретает неожиданное интона­ционное сходство с гексаметром: "Все ты уносишь, нещадное время - Горе и радость, дружбу и злобу; Все забираешь всесиль-


ным полетом; Что же мою ты любовь не умчало?" (Жадовская, 1850-е? годы). Еще больше это чувствуется в другом метрическом соседе "Тучек" - в размере Д5жж у Фруга ("Из легенд рая"), где контраст неба и земли едва ли не прямо восходит к "Тучам":

Души блаженных, эдема бессмертные жители! Вечным обве­яны миром и радостью вечною - Слышите ль вы в тишине без­мятежной обители Стоны страдальцев, томимых тоской бес­конечною?.

Впрочем, это уже приводит нас в область метрических дери­ватов гексаметра - к теме, которая у нас еще впереди.

ИСТОЧНИКИ УПОМИНАЕМЫХ И ЦИТИРУЕМЫХ ТЕКСТОВ. Лермонтов, Поли. собр. соч. (изд. АН СССР, 1954), II, 93, 1б5; Бене­диктов, БП, 532; Вяземский, Поли. собр. соч. (1878), XII, 191; Розенгейм, "Стих." (1896), 231; Полонский, Поли. собр. стих. (1896), I, 99; Крестовский, Собр. соч. (1904), IV, 192; Добролюбов, БП, 179; Никитин, БП, 312, 317; Некрасов, БП, II, 66, 102, 104,152; Минаев, "В сумерках" (1868), 61, "На перепутьи" (1871), 1, 184, "Чем хата богата" (1880), 27; Трефолев, БП, 116, 197; Апухтин, БП3, 67,201; Поэты-демократы 1870-1880-х годов, БП, 638, 649 (Барыкова); Поэты 1880-1890-х го­дов, 232, 247, 274, 548, 556 (Голенищев-Кутузов, Андреевский, Ратгауз); Фофанов, БП, 110, "Стих." (1896), III, 72, "Иллюзии" (1900), 44; Коринфский, "Песни сердца" (1897), 28, 96,98, 161, 196, 244, 271, 341, 346, "Черные розы" (1896), 160; Льдов, "Лирич. стих." (1897), 89; Чюмина, "Стих." (1889), 117; Минский, "Стих." (1887), 181; Коневской, "Стихи и проза" (1904), 69; Гиппиус, Собр. стих, II (1910), 21; Со­логуб, "Костер дорожный" (1922), 30; Бальмонт, Поли. собр. стих. (1908), I, 169, II, 92, IV, 53, VI, 71; Брюсов, Собр. соч. (1973), I, 61; "Поэзия Армении" / Под ред. В. Брюсова (1973), 384; Вяч. Иванов, "Cor ardens" (1911), I, 134; Городецкий, БП, 441; "Проталина" (1907), 66 (Ленский); Поярков, "Стих." (1908), 46, 71; Северянин, Соч., 1 (1995), 446, II, 23; Вознесенский, "Путь Агасфера" (1914), 57; Шагинян, "Первые встречи" (1909), 51; Романовская и Рем, "Морские камешки" (1913), 19; Северянин, Собр. поэз. (1916), III, 113, "Поэзоантракт" (1918), 22; Есенин, Собр. соч. (1961),!, 71; Островой, Собр. соч. (1987), III, 90.